Особенный интерес представлял дворец науки, в котором французы сумели очень красиво продемонстрировать её достижения. Правда, медицина занимала в этом дворце довольно скромное место, но физика и химия были представлены грандиозно. Победу человеческого разума над природой ярко выражала, как символ, фигура Прометея, украшавшая вход во дворец.

Мы осматривали с Богомольцем и Бурденко Пастеровский инстититут. Были на могиле Пастера с художественным памятником и посетили скромную могилу Ру. Нас очень любезно принимал Безредка, мы у него на квартире при институте завтракали. В библиотеке меня удивило большое количество бюстов жертвователей. Два из них обратили на себя особенное внимание – бюст царя Александра Ш и миллионера еврея Эзериса. Безредка объяснил, что Александр Ш пожертвовал на институт 3.000 рублей за сделанные прививки крестьянам, укушенным бешеным волком, когда в России ещё не было пастеровских станций. Эзерис – очень красивое лицо, его поразило бескорыстие Ру, который все свои заработанные деньги отдавал институту и жил в одной комнате в скромной обстановке. Эзерис пожертвовал на институт большую сумму.

В полпредстве нас несколько раз чествовали завтраками и обедами, на которых присутствовали важные чиновники французской республики и даже председатель сената. В октябрьский праздник мы были на грандиозном приёме в полпредстве, где французы около бесплатного угощения устроили целую «ходынку». Мы там встретили важнейших представителей науки и искусства и политических деятелей.

Из Парижа мы поехали на отдых на три недели в Канны. Там мы поселились в очень уютном пансионе, где нашли комфорт и прекрасное разнообразное питание. Каждое утро мы гуляли на великолепной набережной, любовались видом на море и мол с яхтами. Воздух там удивительно лёгкий. Там же, у моря, мы заходили в кафе, где выпивали какой-либо прохладительный напиток. Обратно, через Марсель, вернулись в Париж, а оттуда домой. На вокзале в Каннах, когда мы ждали поезда, я видел странную картину, полицейский агент вёл на цепочке бледного человека, его правая рука была связана цепью с левой рукой полицейского. Меня поразил этот приём в свободной Франции. Агент вёл несчастного вора как собаку.

Вернувшись в Париж, мы ещё насыщались впечатлениями от Франции. Один француз повёз нас на своем автомобиле в Руан, исторический город, связанный воспоминаниями с Жанной д'Арк, национальной героиней Франции, спасшей её от английского рабства. Это была чудесная поездка, там мы осматривали город, церкви и обедали в очень колоритном ресторане, ели руанских уток, пили сидр. Ресторан сохранил черты старого города – деревянные столы без скатертей, но блюда очень вкусные. Другой раз ездили в Фонтенбло ²⁴⁾ видели балкон, с которого Наполеон прощался с Францией, видели пруд, в котором плавали карпы Генриха IV.

Лес в Фонтенбло замечательный, в нем можно заблудиться. Третий раз были в Рамбуйе ²⁵⁾ – летней резиденции президента республики.

Там какая-то необыкновенно успокаивающая тишина и тоже ресторан со специальными кушаньями. Сжимается сердце, когда подумаешь, что такая прекрасная, такая богатая, плодородная страна, с такой высокой культурой, как Франция, сейчас растоптана грубым немецким сапогом. Я убеждён, что она не может погибнуть. Народ, создающий такую тонкую культуру, не может умереть. Мне вспоминаются по этому поводу слова великого английского сатирика Свифта. В своей книге «Путешествие Гулливера» он описывает победу англичан над французами. Когда Гулливера спросили: «Что же Франция побеждена?» – он ответил: – «Да, армия её разбита, но гений Франции не может быть побеждён», и взял верёвочку, перевязал ею английские корабли и вывел из французских портов. Я надеюсь, что и после всех ужасов этой войны останутся такие высокие культуры, как французская и наша русская. Большие завоевания всегда кончались поражениями, вопрос только в том, чтобы пережить это тяжёлое время страданий и ужасов.

Из московских впечатлений мне хотелось остановиться на некоторых встречах и потерях. Из наших пайщиков по нашему кооперативному дому я потерял двух – архитектора Эйхенвальда и профессора Одинцова. Эйхенвальд был очень милый человек, с чертами европейской культуры, он очень заботливо относился к постройке нашего дома и построил его быстро и хорошо; он говорил всегда с прибаутками и сохранял всегда бодрое настроение. Умер он неожиданно от апоплексии мозга.

В.П. Одинцов был исключительный человек, он стоял впереди многих и по уму и по глубоким знаниям, но отличался необыкновенной скромностью. Он учился в Германии, так как во время студенчества его уволили из университета, и он уехал кончать университет за границу. Там он приучился к методичности в работе. Когда я с ним встретился, он был крупнейшим уже окулистом, большим знатоком анатомии. Им предложена была операция отслойки сетчатки, и он её делал замечательно. Им был составлен учебник по глазным болезням, который считается образцовым, и выдержал несколько изданий. В правлении нашего дома он заведовал финансовой частью, и в этом деле у него был удивительный порядок. Я его очень полюбил, и мы часто встречались и беседовали. Я помню, как приятно я проводил время у него на даче, пили холодное белое вино, ели ягоды, ходили купаться. Уже тогда у него появились первые признаки страшной болезни. У него была маленькая опухоль на груди, которую ему удалил А.В. Мартынов, оказался рак грудной железы, у мужчин это бывает очень редко. Прошло два года, и у него появились непорядки со стороны брюшной полости. Скоро я прощупал в животе множественную опухоль, появился асцит. Он лёг в хирургическую клинику, где ему сделали операцию, которая ускорила смертельный исход. Бедный В.П. очень страдал от болей, от непроходимости кишок. Его смерть очень меня огорчила, в его лице я потерял настоящего близкого друга.

В 1939 году Московское Терапевтическое Общество, в котором я снова был избран председателем, отметило мою сорокалетнюю деятельность. Я отказался от индивидуального юбилея, так как пять лет до этого уже справлялся мой 35-летний юбилей, но тут совпало, что я, Г.Ф. Ланг и Н.Д. Стражеско оказались однокурсниками и проработали все трое сорок лет. Общество решило в специальном заседании отметить эту дату. Г.Ф. Ланг не приехал, Н.Д. Стражеско прибыл и, кроме того, к нам пристегнули профессора В.А. Лурия, не знаю почему, так как он на два года старше нас, но очевидно хотели и его отметить. В заседании обо мне сказал речь Смотров, о Стражеско – Василенко. На заседании приехал мой учитель Шервинский. Научное Общество нас тепло приветствовало. Наркомздрав прислал значки отличников. После заседания был банкет в Национальной гостинице, который прошёл очень оживленно, особенно остроумными стихами говорил Е.Е. Фромгольд: «Выпьем за здоровье врача первого ранга Г.Ф. Ланга, у которого столько блеска, как у Н.Д. Стражеско, да здравствует первый терапевт московский – Максим Петрович Кончаловский» и т.д.

С Н.Д. Стражеско в этот его приезд в Москву я часто виделся, он бывал в клинике и у меня дома. Он большой театрал и две недели я почти каждый день снабжал его билетами в московские театры. Натура у него широкая, в Метрополе он занимал номер в несколько комнат, и когда я к нему заходил, он тотчас же выставлял обильное угощение. Его очень избаловали на Украине, как первого консультанта и он очень привык к похвалам и почёту. В то время я перередактировал для третьего издания свой учебник внутренних болезней и Комитет по делам Высшей школы послал его на отзыв Н.Д.Стражеско.

Этот отзыв от него было довольно трудно получить. Когда я был в Киеве, то там меня разрывали пополам две группы – с одной стороны группа Стражеско, а с другой – Губергрица. Эти группы были в некотором антагонизме. Я выступил в Терапевтическом Обществе и в Доме Ученых с докладами. Один день обедал у Стражеско, другой у Губергрица, но ассистенты Стражеско оказались активнее и увезли меня со Стражеско ужинать в ресторан. После ужина он прислал отзыв, и учебник получил гриф Комитета по делам высшей школы. Мне было приятно, что книга эта, написанная мною с моими сотрудниками не в обычном плане немецких учебников, а с физиологическим и синдромическим направлениями, имела успех, и даже переведена на украинский и польский языки. Перед войной этот учебник переводили на латышский, грузинский и армянский языки. В Москве нужна была ещё последняя формальность – виза специальной комиссии для того, чтобы учебник вышел. В комиссию приехал Губергриц и Виноградов и в гостинице Метрополь они два дня читали рукопись. Украинцы очень честолюбивы. Губергриц одобрил книгу, но просил добавить ссылку на украинских авторов – «свечки» Яновского, ²⁶⁾ подъёмы температуры при энодокардите и «бархатный тон» Дмитренко. ²⁷⁾Я это сделал, но думаю, что не следует забивать студенческую голову множеством имён и фамилий.

Когда они подписали протокол, мы пошли в ресторан и там весело пообедали, и я, в отличном настроении поехал в Кунцево на своей машине.

Между прочим, я получил странное предложение выставить свою кандидатуру в Украинские академики, но при непременном условии переехать на работу в Киев. Я, разумеется, от этой чести отказался, потому что бросить Москву не захотел. В глубине души я думаю, что киевляне не очень хотели предоставить мне эту честь, у них, несмотря на их радушие, чувствуется известный сепаратизм. Я об этом не тужу, ибо до сих пор не вижу особенно плодотворной деятельности медицинской секции в Академии Наук. Во Всесоюзной Академии медицина представлена очень однобоко, и до сих пор непонятно, что эти академики медики там делают. Наши главные функции всё-таки проходят на кафедрах в медицинских институтах.

Находясь целые дни в обществе врачей и порой погружаясь в их профессиональные интересы, я любил иногда проводить время в другом обществе и встречаться с людьми других профессий – художниками, писателями, артистами. Много приятных вечеров я провёл у моего брата, художника Петра Петровича, у которого иногда собиралось такое общество. Эти вечера всегда были интимные, красочные, с музыкой, пением и декламацией. Не говоря о том, что угощение было гипертрофировано, всегда с каким-нибудь акцентом на какое-либо излюбленное блюдо (например, сибирские пельмени, шашлыки, украинские колбасы). В этом гурманстве не было ничего неприятного, а наоборот, всё это было весело, жизнерадостно и комично. Появление каждого нового блюда встречалось криками восторга и энтузиазма. Эти восторги искренние, ибо они вполне соответствовали той особенной жизнерадостности и бодрости, которые характеризуют настроение моего брата. Его большой художественный талант выражается не только в его великолепных полотнах. Талант излучается из его богатой натуры и в рассказах, и в его особой реактивности и на природу и на людей. Необыкновенная любовь к жизни, любовь радостная заражает окружающих и потому всегда, с детских лет брат был окружен обществом и поклонниками. Музыкальность и приятный тембр голоса у него проявился очень рано и уже в гимназии он очень хорошо пел. Голос оказался поставленным от природы. После неоднократных поездок в Италию, Испанию и Францию, он быстро воспринял изящную манеру пения и привёз множество национальных и народных песенок. Способность подражать и знание языков итальянского, испанского и французского помогло ему создать свой особый репертуар. Он находился в тесной дружбе с самыми крупными артистами – Шаляпиным, Неждановой, Гельцер, Качаловым, Москвиным и многими другими. На сцене он не выступал, но в гостиной он пел даже с упомянутыми корифеями нашей сцены. Я до сих пор люблю слушать его голос с немного сипловатым, но очень приятным тембром. Он меня познакомил с шедеврами вокальной музыки, так как он почти всё лучшее знает и поёт наизусть.

Особенный успех на этих вечерах имели исполняемые им народные испанские и итальянские песенки. Я не могу поставить своей задачей описание развития и характеристики его творчества как живописца. Для этого следовало бы написать специальный очерк. Но должен оказать, что путь этот был очень труден и тернист, пока он определился, как самобытный художник и пока он, как большой мастер красок, был признан. Его горячий темперамент толкает его на увлечение крайними течениями в искусстве, особенно в те периоды, когда ему было особенно трудно то место, которое соответствовало его таланту. Но в основе у него всегда был здоровый дух и привязанность к настоящим классикам искусства. Среди художников он всегда выделялся широким кругозором, образованием и знанием истории искусства. Он видел все лучшие музеи мира и имеет основательное знакомство с изящной, классической литературой. В театре он тоже большой знаток и видел лучшие образцы театрального искусства. Он показал себя как искусный декоратор, с большим вкусом он сделал несколько постановок, которые имели шумный успех и его декорации вызывали аплодисменты у публики («Четыре деспота», ²⁸⁾ «Перикола» ²⁹⁾).

Возвращаюсь, однако, к описанию этих вечеринок. На них декламировали Качалов, Москвин, читал стихи Михалков, пела Нежданова под аккомпанемент Голованова, и даже брат с ней пел дуэт. На рояле играл Софроницкий. Я, как раз, больше чем в концертах, люблю музыку слушать дома. В концертах меня волнует и свет, и духота, и публика, а дома особенно приятно и спокойно можно слушать и заказывать исполнителю репертуар.

Софроницкий несколько раз играл и у нас. Один раз, ещё в Нащокинском переулке, моя жена устраивала ему платный концерт. Он очень большой талант, играет по вдохновению, но как очень чувствительная и эмотивная натура, капризен и избалован. С этим концертом была ужасная возня. Когда чужая, платная публика собралась, он заявил, чтобы убрали ковры, что он играть не будет, только после удовлетворения его требования, он смилостивился и заиграл. Правда, он потом так разыгрался, что имел колоссальный успех. Качалов тоже читал у нас своим чудным голосом «Двенадцать» Александра Блока и отрывки из «Братьев Карамазовых». Помню, что голос его так звучал, что стёкла в окнах дрожали. Но особенно часто у нас играл пианист Абрамов. Сколько чудных часов он мне доставил своей игрой. Мне казалось, что он играл наиболее доходчиво. Я часто не мог утерпеть, чтобы не расцеловать его за исполнение произведений Листа, Шопена и, особенно, Скрябина. Мы его называли скрябинистом. У меня больно сжимается сердце, когда я вспоминаю, что он так преждевременно погиб в ссылке, куда он попал по глупому доносу каких-то квартирных врагов.

Из других художников за последние годы я особенно сдружился с Н.П. Ульяновым. В нём я видел явные черты особой, тонкой культуры, у него прекрасный литературный вкус и он сам не только замечательный художник, но и хороший литератор. Я с большим удовольствием слушал, как он мне читал свои воспоминания о Серове. Лично я с ним сблизился в качестве наблюдающего его врача. Он перенёс очень тяжелый инфаркт миокарда и с трудом от него оправился. У него осталась хроническая значительная слабость миокарда. Однако, болезнь не помешала ему сделать такие чудные вещи, как портреты Станиславского, Пушкина и, в последнее время, Лермонтова. Я поражаюсь тому, как он любит искусство имеет на руках неизлечимо больную жену с периодическим психозом, и, сам больной, продолжает работать. Одно лето они гостили у нас в Кунцеве, и много приятных часов я провёл в его обществе.

Перед войной он задумал очень интересно сделать мой портрет за письменным столом и рядом он поставил деревянный бюст моего отца работы Конёнкова. Этот бюст очень интересен, он сделан под впечатлением знаменитого Роденовокого Бальзака ³⁰⁾ с толстой шеей.

Портрет этот до сих пор не начат, так как квартиру Ульянова разбомбили, и он был с группой Художественного театра эвакуирован в Нальчик, а сейчас находится в Тифлисе.

Из событий университетской жизни следует отметить празднование в октябре 1940 года 175-летия Московского Медицинского института. К этому юбилею готовились давно, но в то время, как состоялся юбилей всего Университета, медицинский факультет в него не вошёл и тогда решили его выделить в отдельный юбилей. Было нелегко поднять к этому делу интерес и привлечь внимание. Была издана специальная книга с изложением истории всех кафедр. По нашей специальности много поработал Смотров. Он составил очень интересный исторический очерк нашей кафедры с подробной характеристикой профессоров и их эпохи. Было торжественное заседание в Доме Союзов с речью наркома и директора Института. Институт получил от Правительства в награду орден Ленина, четыре профессора – ордена (Бурмин, Сепп и я – Трудового Красного Знамени, Страшун – Знак Почёта). Два служителя получили медали. Таким образом, многие оказались обиженными. Затем была научная сессия, на которой выступали с докладами профессора и молодые учёные. Юбилей прошел без особенного подъёма, но большой интерес для меня лично представляла экскурсия в прошлое. Я удивлялся самобытности и величине русского гения. Сколько правильных и поразительно прозорливых мыслей было высказано нашими предшественниками. Сколько крупных людей дал Московский университет, не только специалистов, но борцов за общую культуру и свободу великого русского народа.

Я с приятным волнением вспоминаю, каким я был окружен вниманием в эти юбилейные дни. В обеих клиниках – и на Девичьем поле и в ВИЭМ – меня чествовали на особых конференциях. Особенно меня тронули речи студентов, на которые я ответил с особенным волнением и подъёмом. Терапевтическое Общество также устроило мне очень тёплый приём. Я получил множество писем, телеграмм и устных поздравлений. Меня снимали в кино, мне посвящены специальные стенные газеты. Всё это меня очень смущало и очень характерно для нашего времени, когда некоторые лица иногда чрезмерно ставятся в фокусе внимания.

Я с большим удовольствием вспоминаю вечер 1 декабря 1940 года, когда врачи обеих клиник собрались у меня дома за обеденным столом, и мы долго и дружно по душам беседовали. Чувствовалось такое большое единение и полное созвучие наших чувств и мыслей.

Много удовольствия доставляла мне возможность на автомобиле проехать на дачу к одному и другому брату под Малый Ярославец и под Можайск. Один раз я ездил под Ростов Ярославский. Это была довольно далёкая поездка – около 200 километров в один конец. Туда я ездил с ночёвкой и там провёл очень весело время на даче у Строкина. Он водил меня в местную больницу, показывал больных, затем устроил грандиозное угощение и на другой день, после второго обеда, мы поехали обратно. Дорога очень живописная.

К брату художнику я каждый год езжу на Петров день и там провожу один-два дня. Эти поездки всегда мне доставляют большое удовольствие. Мы обыкновенно ездили купаться, гуляли. У них чудесный сад с редкими деревьями, которые сажал такой специалист, как доктор Трояновский. В Можайске, у другого брата, тоже чудесная дача на берегу Москвы-реки, в лесу. Там природа ещё богаче, но местечко менее культивировано и там мы почти каждый год бывали и проводили в долгих беседах и прогулках счастливые и радостные дни. Последнее время они держали пансион и у них отдыхали интересные люди – профессор Иордан, Одинцов, арфистка Эрдели и другие.

На Оксфордский Конгресс по ревматизму мне поехать не удалось. Уже международная обстановка начала покрываться тучами, несмотря на то, что на этот съезд была принята тематика, предложенная Советским Комитетом, русская делегация не поехала. Последний конгресс в Америке, назначенный в 1940 году, не состоялся уже из-за вспыхнувшей новой европейской войны.

Летом 1938 и 39-го года мы ездили в Одессу. Первая поездка была с женой, она там лечилась грязями, отдыхали мы там в очень комфортабельном санатории Украинского ЦИК’а на Пролетарском (бывшем Французском) бульваре. Санаторий расположен на берегу моря в великолепном парке. Там мы нашли очень радушный приём со стороны местной профессуры.

Курьезно, что мне пришлось под конец жизни пожить в том городе, где я случайно родился и прожил там всего три недели. Одесса – прелестный город, по архитектуре он после Ленинграда стоит на первом месте. Несколько раз любовались зданиями этого города, из которых некоторые являются образцами зодчества. Одесситы – народ экспансивный, живой и со многими мы скоро подружились.

Молодого профессора Ясиновского я знал раньше по ревматическим съездам и совещаниями, а профессора Коровицкого коротко узнал в Одессе. Он произвёл на меня очень приятное впечатление. Я был у него на даче и познакомился с его семьёй. Он оказался большой спортсмен и на следующий год от этого жестоко пострадал. На мотоцикле он налетел на железный столб, получил осложнённый перелом ноги и на несколько недель потерял сознание. Боялись, что у чего перелом основания черепа, но он, мало-помалу поправился. В то время я его смотрел и он был в очень тяжёлом состоянии

На следующий год – в 1939 году – мы ездили в Одессу уже всей семьёй, с Ниной, Володей и Вадиком. ³¹⁾ Жили мы в том же санатории, в прекрасной комнате с балконом с видом на море.

Этот раз пребывание в Одессе было менее приятно, хотя лечение для всех принесло пользу, но я прихварывал, а главное, поднялась паника, когда неожиданно объявили по радио, что наши войска вошли в Западную Украину и Белоруссию. Начался разъезд, и мы поторопились уехать домой в Москву. Одесские профессора сделали всё, чтобы облегчить нам все затруднения, связанные с путешествием. С некоторыми профессорами и их семьями мы настолько сдружились, что чуть не купили дачу у них в кооперативе. Нам очень понравилась одна дача с прелестным садом, и мы думали её взять вместе с вдовой профессора Бухштаба. Но, по счастливой случайности, это дело расстроилось, а то бы теперь наша дача попала в руки немцев.

Кроме профессоров Коровицкого и Ясиновского, мы сблизились с семьёй профессора Калины, к которой, по возвращении нашем в Москву, поехала наша старшая дочь Таня с моей племянницей Марианной.

1 октября 1940 года у Нины родился второй сын и наш второй внук Максим. ³²⁾ И на этот раз роды были трудные и продолжались трое суток. Нина очень пополнена и как ни старалась кормить, дело с этим не пошло и скоро ребёнка пришлось перевести на искусственное кормление.

Малыш оказался крепкий, с прекрасным аппетитом и стал быстро развиваться. После прививки оспы у него была очень тяжелая анафилактическая реакция, так что опять пошли волнения и беспокойство. Однако, малыш скоро поправился и с каждым днем становился забавнее и забавнее. Весной 1941 года мы поехали в Кунцево, там устроили Нине пристройку к дому, развели массу цветов, спокойно жили и, вдруг, неожиданно 21 июня грянула война с вероломным нападением немцев. С этого момента вся жизнь пошла кувырком.

Сразу, когда в воскресенье утром Володя прибежал ко мне и сообщил, что радио оповестило мир о войне, я остро не почувствовал всей трагедии этого момента. Это зависело от того, что я как раз в эти дни лежал с обострением колита, и боли в животе вытесняли и ослабляли силу впечатления. Однако, очень скоро мы осознали серьёзность положения, а через месяц был на Москву первый налёт. Я в Кунцеве наблюдал всю эту страшную, феерическую панораму ночного воздушного боя с прожекторами, канонадой зенитной артиллерии и т.д. Пришлось из Кунцева бежать, а так как в Москве продолжались налёты и бомбёжки, то Нину с детьми я отправил в Павловский Посад, где П.Ф. Пелевин нашёл им дачу и вот, всё лето мы каждую субботу ездили на воскресенье на автомобиле к ним. Там они жили спокойно. Москва принимала всё более и более сосредоточенный и суровый вид. Тяжело было возвращаться в понедельник и по дороге видеть произведенные за ночь после налёта разрушения. Немцы всё приближались. Положение становилось всё более грозным.

Я продолжал читать лекции, и как было трудно после бомбёжки и бессонных ночей собираться с мыслями, чтобы разбирать какого-нибудь хроника. Помню, как раз я читал утром, после того, как разбомбили квартиру моего друга художника Ульянова. Его с трудом вытащили из убежища и перевели в чужую квартиру. Мы пережили страшные октябрьские и ноябрьские дни. 15 и 16 октября в Москве началась паника, и даже казалось, что Москва не будет защищаться. Тревоги были настолько часты, что на них уже перестали реагировать. Нам стали настойчиво предлагать уехать сначала в Уфу, потом в Куйбышев. Я с большим трудом перевёз семью из Павловского Посада в Москву, даже с большим риском, так как шоссе было загружено и, наконец, 4 декабря мы на самолёте улетели в Куйбышев.

Максим Петрович на обходе больных

Послесловие

Пребывание Максима Петровича в Куйбышеве (с 4 декабря 1941г. по 23 сентября 1942 г.) было для него чрезвычайно тяжёлым. Он очень плохо переносил континентальный климат. Страдал жаждой, для него был невыносим вкус куйбышевской воды. Главное же было – отсутствие привычной деятельности (работа в клинике, отсутствие книг и пр.). Постепенно М.П. слабел, отсутствовал аппетит, и развилось резкое похудание. К весне 1942 года состояние настолько ухудшилось, что он перестал работать (консультации в поликлинике), выходить на улицу и, наконец, слёг в постель. К лету состояние несколько улучшилось, и он в июле провёл месяц на предоставленной ему даче на берегу Волги. Подбадривало его то, что появилась надежда вернуться в Москву. Начались по этому поводу хлопоты и переписка с Москвой .

В Москве М.П. начал работу в клинике (лекции, обходы). М.П. сделал доклад в терапевтическом обществе, был на ответственной консультации. В двадцатых числах ноября у М.П. появились не ясные боли в животе, а 29 ноября наступила мгновенная смерть. Он похоронен на Новодевичьем кладбище.

Н.М. Кончаловская

http://celenie.ru/konchalovsky.htm