М.П.Кончаловский "Моя жизнь, встречи и впечатления"-20

[oio11]

Особенный интерес представлял дворец науки, в котором французы сумели очень красиво продемонстрировать её достиже­ния. Правда, медицина занимала в этом дворце довольно скромное место, но физика и химия были представлены грандиозно. Победу человеческого разума над природой ярко выражала, как символ, фигура Прометея, украшавшая вход во дворец.

Мы осматривали с Богомольцем и Бурденко Пастеровский инстититут. Были на могиле Пастера с художественным памятником и посетили скромную могилу Ру. Нас очень любезно принимал Без­редка, мы у него на квартире при институте завтракали. В биб­лиотеке меня удивило большое количество бюстов жертвователей. Два из них обратили на себя особенное внимание – бюст царя Александра Ш и миллионера еврея Эзериса. Безредка объяснил, что Александр Ш пожертвовал на институт 3.000 рублей за сде­ланные прививки крестьянам, укушенным бешеным волком, когда в России ещё не было пастеровских станций. Эзерис – очень краси­вое лицо, его поразило бескорыстие Ру, который все свои зара­ботанные деньги отдавал институту и жил в одной комнате в скром­ной обстановке. Эзерис  пожертвовал на институт большую сумму.

В полпредстве нас несколько раз чествовали завтраками и обедами, на которых присутствовали важные чиновники француз­ской республики и даже председатель сената. В октябрьский празд­ник мы были на грандиозном приёме в полпредстве, где французы около бесплатного угощения устроили целую «ходынку». Мы там встретили важнейших представителей науки и искусства и полити­ческих деятелей.

Из Парижа мы поехали на отдых на три недели в Канны. Там мы поселились в очень уютном пансионе, где нашли комфорт и пре­красное разнообразное питание. Каждое утро мы гуляли на вели­колепной набережной, любовались  видом на море и мол с яхтами. Воздух там удивительно лёгкий. Там же, у моря, мы заходили в кафе, где выпивали какой-либо прохладительный напиток. Обрат­но, через Марсель, вернулись в Париж, а оттуда домой. На вок­зале в Каннах, когда мы ждали поезда, я видел странную картину, полицейский агент вёл на цепочке бледного человека, его правая рука была связана цепью с левой рукой полицейского. Меня пора­зил этот приём в свободной Франции. Агент вёл несчастного вора как собаку.

Вернувшись в Париж, мы ещё насыщались впечатлениями от Франции. Один француз повёз нас на своем автомобиле в Руан, исторический город, связанный воспоминаниями с Жанной д'Арк, национальной героиней Франции, спасшей её от английского раб­ства. Это была чудесная поездка, там мы осматривали город, церк­ви и обедали в очень колоритном ресторане, ели руанских уток, пили сидр. Ресторан сохранил черты старого города – деревян­ные столы без скатертей, но блюда очень вкусные. Другой раз ездили в Фонтенбло ²⁴⁾ видели балкон, с которого Наполеон прощался с Францией, видели пруд, в котором плавали карпы Генриха IV.

Лес в Фонтенбло замечательный, в нем можно заблудиться. Третий раз были в Рамбуйе ²⁵⁾ – летней резиденции президента республики.

Там какая-то необыкновенно успокаивающая тишина и тоже ресторан со специальными кушаньями. Сжимается сердце, когда подумаешь, что такая прекрасная, такая богатая, плодородная страна, с такой высокой культурой, как Франция, сейчас растоптана грубым немец­ким сапогом. Я убеждён, что она не может погибнуть. Народ, созда­ющий такую тонкую культуру, не может умереть. Мне вспоминаются по этому поводу слова великого английского сатирика Свифта. В своей книге «Путешествие Гулливера» он описывает победу англичан над французами. Когда Гулливера спросили: «Что же Франция побеж­дена?» – он ответил: – «Да, армия её разбита, но гений Франции не может быть побеждён», и взял верёвочку, перевязал ею англий­ские корабли и вывел из французских портов. Я надеюсь, что и после всех ужасов этой войны останутся такие высокие культуры, как французская и наша русская. Большие завоевания всегда кончались поражениями, вопрос только в том, чтобы пережить это тя­жёлое время страданий и ужасов.

Из московских впечатлений мне хотелось остановиться на не­которых встречах и потерях. Из наших пайщиков по нашему коопе­ративному дому я потерял двух – архитектора Эйхенвальда и профес­сора Одинцова. Эйхенвальд был очень милый человек, с чертами ев­ропейской культуры, он очень заботливо относился к постройке на­шего дома и построил его быстро и хорошо; он говорил всегда с прибаутками и сохранял всегда бодрое настроение. Умер он неожи­данно от апоплексии мозга.

В.П. Одинцов был исключительный человек, он стоял впереди многих и по уму и по глубоким знаниям, но отличался необыкновен­ной скромностью. Он учился в Германии, так как во время студен­чества его уволили из университета, и он уехал кончать универси­тет за границу. Там он приучился к методичности в работе. Когда я с ним встретился, он был крупнейшим уже окулистом, большим знатоком анатомии. Им предложена была операция отслойки сетчат­ки, и он её делал замечательно. Им был составлен учебник по глаз­ным болезням, который считается образцовым, и выдержал несколько изданий. В правлении нашего дома он заведовал финансовой частью, и в этом деле у него был удивительный порядок. Я его очень полюбил, и мы часто встречались и беседовали. Я помню, как приятно я проводил время у него на даче, пили холодное белое вино, ели ягоды, ходили купаться. Уже тогда у него появились первые призна­ки страшной болезни. У него была маленькая опухоль на груди, ко­торую ему удалил А.В. Мартынов, оказался рак грудной железы, у мужчин это бывает очень редко. Прошло два года, и у него появи­лись непорядки со стороны брюшной полости. Скоро я прощупал в животе множественную опухоль, появился асцит. Он лёг в хирурги­ческую клинику, где ему сделали операцию, которая ускорила смертельный исход. Бедный В.П. очень страдал от болей, от непрохо­димости кишок. Его смерть очень меня огорчила, в его лице я по­терял настоящего близкого друга.

В 1939 году Московское Терапевтическое Общество, в котором я снова был избран председателем, отметило мою сорокалетнюю дея­тельность. Я отказался от индивидуального юбилея, так как пять лет до этого уже справлялся мой 35-летний юбилей, но тут совпало, что я, Г.Ф. Ланг и Н.Д. Стражеско оказались однокурсниками и прорабо­тали все трое сорок лет. Общество решило в специальном заседании от­метить эту дату. Г.Ф. Ланг не приехал, Н.Д. Стражеско прибыл и, кроме того, к нам пристегнули профессора В.А. Лурия, не знаю по­чему, так как он на два года старше нас, но очевидно хотели и его отметить. В заседании обо мне сказал речь Смотров, о Стражеско – Василенко. На заседании приехал мой учитель Шервинский. Научное Общество нас тепло приветствовало. Наркомздрав прислал значки отличников. После заседания был банкет в Национальной гостинице, который прошёл очень оживленно, особенно остроумными стихами го­ворил Е.Е. Фромгольд: «Выпьем за здоровье врача первого ранга Г.Ф. Ланга, у которого столько блеска, как у Н.Д. Стражеско, да здравст­вует первый терапевт московский – Максим Петрович Кончаловский» и т.д.

С Н.Д. Стражеско в этот его приезд в Москву я часто виделся, он бывал в клинике и у меня дома. Он большой театрал и две неде­ли я почти каждый день снабжал его билетами в московские театры. Натура у него широкая, в Метрополе он занимал номер в несколько комнат, и когда я к нему заходил, он тотчас же выставлял обильное угощение. Его очень избаловали на Украине, как первого консуль­танта и он очень привык к похвалам и почёту. В то время я пере­редактировал для третьего издания свой учебник внутренних болезней и Комитет по делам Высшей школы послал его на отзыв Н.Д.Стражеско.

Этот отзыв от него было довольно трудно получить. Когда я был в Киеве, то там меня разрывали пополам две группы – с одной сторо­ны группа Стражеско, а с другой – Губергрица. Эти группы были в некотором антагонизме. Я выступил в Терапевтическом Обществе и в Доме Ученых с докладами. Один день обедал у Стражеско, другой у Губергрица, но ассистенты Стражеско оказались активнее и увез­ли меня со Стражеско ужинать в ресторан. После ужина он прислал отзыв, и учебник получил гриф Комитета по делам высшей школы. Мне было приятно, что книга эта, написанная мною с моими сотрудниками не в обычном плане немецких учебников, а с физиологическим и синдромическим направлениями, имела успех, и даже переведена на украинский и польский языки. Перед войной этот учебник переводи­ли на латышский, грузинский и армянский языки. В Москве нужна бы­ла ещё последняя формальность – виза специальной комиссии для того, чтобы учебник вышел. В комиссию приехал Губергриц и Вино­градов и в гостинице Метрополь они два дня читали рукопись. Украин­цы очень честолюбивы. Губергриц одобрил книгу, но просил добавить ссылку на украинских авторов – «свечки» Яновского, ²⁶⁾ подъёмы темпе­ратуры при энодокардите и «бархатный тон» Дмитренко. ²⁷⁾Я это сделал, но думаю, что не следует забивать студенческую голову множеством имён и фамилий.

Когда они подписали протокол, мы пошли в ресторан и там ве­село пообедали, и я, в отличном настроении поехал в Кунцево на своей машине.

Между прочим, я получил странное предложение выставить свою кандидатуру в Украинские академики, но при непременном условии переехать на работу в Киев. Я, разумеется, от этой чести отказал­ся, потому что бросить Москву не захотел. В глубине души я думаю, что киевляне не очень хотели предоставить мне эту честь, у них, несмотря на их радушие, чувствуется известный сепаратизм. Я об этом не тужу, ибо до сих пор не вижу особенно плодотворной дея­тельности медицинской секции в Академии Наук. Во Всесоюзной Ака­демии медицина представлена очень однобоко, и до сих пор непонят­но, что эти академики медики там делают. Наши главные функции всё-таки проходят на кафедрах в медицинских институтах.

Находясь целые дни в обществе врачей и порой погружаясь в их профессиональные интересы, я любил иногда проводить время в другом обществе и встречаться с людьми других профессий – худож­никами, писателями, артистами. Много приятных вечеров я провёл у моего брата, художника Петра Петровича, у которого иногда со­биралось такое общество. Эти вечера всегда были интимные, кра­сочные, с музыкой, пением и декламацией. Не говоря о том, что угощение было гипертрофировано, всегда с каким-нибудь акцентом на какое-либо излюбленное блюдо (например, сибирские пельмени, шашлыки, украинские колбасы). В этом гурманстве не было ничего неприятного, а наоборот, всё это было весело, жизнерадостно и комично. Появление каждого нового блюда встречалось криками вос­торга и энтузиазма. Эти восторги искренние, ибо они вполне соот­ветствовали той особенной жизнерадостности и бодрости, которые характеризуют настроение моего брата. Его большой художественный талант выражается не только в его великолепных полотнах. Талант излучается из его богатой натуры и в рассказах, и в его особой реактивности и на природу и на людей. Необыкновенная любовь к жизни, любовь радостная заражает окружающих и потому всегда, с детских лет брат был окружен обществом и поклонниками. Музыкаль­ность и приятный тембр голоса у него проявился очень рано и уже в гимназии он очень хорошо пел. Голос оказался поставленным от природы. После неоднократных поездок в Италию, Испанию и Фран­цию, он быстро воспринял изящную манеру пения и привёз множество национальных и народных песенок. Способность подражать и знание языков итальянского, испанского и французского помогло ему соз­дать свой особый репертуар. Он находился в тесной дружбе с самы­ми крупными артистами – Шаляпиным, Неждановой, Гельцер, Качаловым, Москвиным и многими другими. На сцене он не выступал, но в гостиной он пел даже с упомянутыми корифеями нашей сцены. Я до сих пор люблю слушать его голос с немного сипловатым, но очень приятным тембром. Он меня познакомил с шедеврами вокаль­ной музыки, так как он почти всё лучшее знает и поёт наизусть.

Особенный успех на этих вечерах имели исполняемые им на­родные испанские и итальянские песенки. Я не могу поставить своей задачей описание развития и характеристики его творчест­ва как живописца. Для этого следовало бы написать специальный очерк. Но должен оказать, что путь этот был очень труден и тернист, пока он определился, как самобытный художник и пока он, как большой мастер красок, был признан. Его горячий темперамент толкает его на увлечение крайними течениями в искусстве, особенно в те периоды, когда ему было особенно трудно то место, которое соответствовало его таланту. Но в основе у него всегда был здо­ровый дух и привязанность к настоящим классикам искусства. Среди художников он всегда выделялся широким кругозором, образованием и знанием истории искусства. Он видел все лучшие музеи мира и имеет основательное знакомство с изящной, классической литера­турой. В театре он тоже большой знаток и видел лучшие образцы театрального искусства. Он показал себя как искусный декоратор, с большим вкусом он сделал несколько постановок, которые имели шумный успех и его декорации вызывали аплодисменты у публики («Четыре деспота», ²⁸⁾ «Перикола» ²⁹⁾ ).

Возвращаюсь, однако, к описанию этих вечеринок. На них декла­мировали Качалов, Москвин, читал стихи Михалков, пела Нежданова под аккомпанемент Голованова, и даже брат с ней пел дуэт. На рояле играл Софроницкий. Я, как раз, больше чем в концертах, люблю му­зыку слушать дома. В концертах меня волнует и свет, и духота, и публика, а дома особенно приятно и спокойно можно слушать и за­казывать исполнителю репертуар.

Софроницкий несколько раз играл и у нас. Один раз, ещё в Нащокинском переулке, моя жена устраивала ему платный концерт. Он очень большой талант, играет по вдохновению, но как очень чув­ствительная и эмотивная натура, капризен и избалован. С этим концертом была ужасная возня. Когда чужая, платная публика со­бралась, он заявил, чтобы убрали ковры, что он играть не будет, только после удовлетворения его требования, он смилостивился и заиграл. Правда, он потом так разыгрался, что имел колоссальный успех. Качалов тоже читал у нас своим чудным голосом «Двенадцать» Александра Блока и отрывки из «Братьев Карамазовых». Помню, что голос его так звучал, что стёкла в окнах дрожали. Но особенно часто у нас играл пианист Абрамов. Сколько чудных часов он мне доставил своей игрой. Мне казалось, что он играл наиболее доход­чиво. Я часто не мог утерпеть, чтобы не расцеловать его за ис­полнение произведений Листа, Шопена и, особенно, Скрябина. Мы его называли скрябинистом. У меня больно сжимается сердце, когда я вспоминаю, что он так преждевременно погиб в ссылке, куда он попал по глупому доносу каких-то квартирных врагов.

Из других художников за последние годы я особенно сдружился с Н.П. Ульяновым. В нём я видел явные черты особой, тонкой куль­туры, у него прекрасный литературный вкус и он сам не только за­мечательный художник, но и хороший литератор. Я с большим удо­вольствием слушал, как он мне читал свои воспоминания о Серове. Лично я с ним сблизился в качестве наблюдающего его врача. Он перенёс очень тяжелый инфаркт миокарда и с трудом от него опра­вился. У него осталась хроническая значительная слабость миокарда. Однако, болезнь не помешала ему сделать такие чудные вещи, как портреты Станиславского, Пушкина и, в последнее время, Лер­монтова. Я поражаюсь тому, как он любит искусство имеет на руках неизлечимо больную жену с периодическим психозом, и, сам больной, продолжает работать. Одно лето они гостили у нас в Кунцеве, и мно­го приятных часов я провёл в его обществе.

Перед войной он задумал очень интересно сделать мой портрет за письменным столом и рядом он поставил деревянный бюст моего отца работы Конёнкова. Этот бюст очень интересен, он сделан под впечатлением знаменитого Роденовокого Бальзака ³⁰⁾ с толстой шеей.

Портрет этот до сих пор не начат, так как квартиру Ульянова раз­бомбили, и он был с группой Художественного театра эвакуирован в Нальчик, а сейчас находится в Тифлисе.

Из событий университетской жизни следует отметить празднова­ние в октябре 1940 года 175-летия Московского Медицинского инсти­тута. К этому юбилею готовились давно, но в то время, как состоял­ся юбилей всего Университета, медицинский факультет в него не вошёл и тогда решили его выделить в отдельный юбилей. Было нелег­ко поднять к этому делу интерес и привлечь внимание. Была издана специальная книга с изложением истории всех кафедр. По нашей спе­циальности много поработал Смотров. Он составил очень интересный исторический очерк нашей кафедры с подробной характеристикой профессоров и их эпохи. Было торжественное заседание в Доме Союзов с речью наркома и директора Института. Институт получил от Пра­вительства в награду орден Ленина, четыре профессора – ордена (Бурмин, Сепп и я – Трудового Красного Знамени, Страшун – Знак Почёта). Два служителя получили медали. Таким образом, многие оказались обиженны­ми. Затем была научная сессия, на которой выступали с докладами профессора и молодые учёные. Юбилей прошел без  особенного подъёма, но большой интерес для меня лично представляла экскурсия в прош­лое. Я удивлялся самобытности и величине русского гения. Сколько правильных и поразительно прозорливых мыслей было высказано на­шими предшественниками. Сколько крупных людей дал Московский уни­верситет, не только специалистов, но борцов за общую культуру и свободу великого русского народа.

Я с приятным волнением вспоминаю, каким я был окружен вни­манием в эти юбилейные дни. В обеих клиниках – и на Девичьем по­ле и в ВИЭМ – меня чествовали на особых конференциях. Особенно меня тронули речи студентов, на которые я ответил с особенным волнением и подъёмом. Терапевтическое Общество также устроило мне очень тёплый приём. Я получил множество писем, телеграмм и уст­ных поздравлений. Меня снимали в кино, мне посвящены специаль­ные стенные газеты. Всё это меня очень смущало и очень характер­но для нашего времени, когда некоторые лица иногда чрезмерно ста­вятся в фокусе внимания.

Я с большим удовольствием вспоминаю вечер 1 декабря 1940 года, когда врачи обеих клиник собрались у меня дома за обеденным столом, и мы долго и дружно по душам беседовали. Чувствовалось такое большое единение и полное созвучие наших чувств и мыслей.

Много удовольствия доставляла мне возможность на автомобиле проехать на дачу к одному и другому брату под Малый Ярославец и под Можайск. Один раз я ездил под Ростов Ярославский. Это была довольно далёкая поездка – около 200 километров в один конец. Туда я ездил с ночёвкой и там провёл очень весело время на даче у Строкина. Он водил меня в местную больницу, показывал больных, затем устроил грандиозное угощение и на другой день, после второ­го обеда, мы поехали обратно. Дорога очень живописная.

К брату художнику я каждый год езжу на Петров день и там провожу один-два дня. Эти поездки всегда мне доставляют большое удо­вольствие. Мы обыкновенно ездили купаться, гуляли. У них чудес­ный сад с редкими деревьями, которые сажал такой специалист, как доктор Трояновский. В Можайске, у другого брата, тоже чудесная дача на берегу Москвы-реки, в лесу. Там природа ещё богаче, но местечко менее культивировано и там мы почти каждый год бывали и проводили в долгих беседах и прогулках счастливые и радостные дни. Последнее время они держали пансион и у них отдыхали инте­ресные люди – профессор Иордан, Одинцов, арфистка Эрдели и другие.

На Оксфордский Конгресс по ревматизму мне поехать не уда­лось. Уже международная обстановка начала покрываться тучами, несмотря на то, что на этот съезд была принята тематика, предло­женная Советским Комитетом, русская делегация не поехала. Послед­ний конгресс в Америке, назначенный в 1940 году, не состоялся уже из-за вспыхнувшей новой европейской войны.

Летом 1938 и 39-го года мы ездили в Одессу. Первая поезд­ка была с женой, она там лечилась грязями, отдыхали мы там в очень комфортабельном санатории Украинского ЦИК’а на Пролетар­ском (бывшем Французском) бульваре. Санаторий расположен на берегу моря в великолепном парке. Там мы нашли очень радушный приём со стороны местной профессуры.

Курьезно, что мне пришлось под конец жизни пожить в том городе, где я случайно родился и прожил там всего три недели. Одесса – прелестный город, по архитектуре он после Ленинграда стоит на первом месте. Несколько раз любовались зданиями этого города, из которых некоторые являются образцами зодчества. Одес­ситы – народ экспансивный, живой и со многими мы скоро подружи­лись.

Молодого профессора Ясиновского я знал раньше по ревматическим съездам и совещаниями, а профессора Коровицкого коротко узнал в Одессе. Он произвёл на меня очень приятное впечатление. Я был у него на даче и познакомился с его семьёй. Он оказался большой спортсмен и на следующий год от этого жестоко пострадал. На мотоцикле он налетел на железный столб, получил осложнённый перелом ноги и на несколько недель потерял сознание. Боялись, что у чего перелом основания черепа, но он, мало-помалу попра­вился. В то время я его смотрел и он был в очень тяжёлом состоянии

На следующий год – в 1939 году – мы ездили в Одессу уже всей семьёй, с Ниной, Володей и Вадиком. ³¹⁾ Жили мы в том же санатории, в прекрасной комнате с балконом с видом на море.

Этот раз пребывание в Одессе было менее приятно, хотя лечение для всех принесло пользу, но я прихварывал, а главное, поднялась  паника, когда неожиданно объявили по радио, что наши войска вошли в Западную Украину и Белоруссию. Начался разъезд, и мы поторопились уехать домой в Москву. Одесские профессора сделали всё, чтобы облегчить нам все затруднения, связанные с путешествием. С некоторыми профессорами и их семьями мы настоль­ко сдружились, что чуть не купили дачу у них в кооперативе. Нам очень понравилась одна дача с прелестным садом, и мы думали её взять вместе с вдовой профессора Бухштаба. Но, по счастливой слу­чайности, это дело расстроилось, а то бы теперь наша дача попа­ла в руки немцев.

Кроме профессоров Коровицкого и Ясиновского, мы сблизились с семьёй профессора Калины, к которой, по возвращении нашем в Москву, поехала наша старшая дочь Таня с моей племянницей Мариан­ной.

1 октября 1940 года у Нины родился второй сын и наш второй внук Максим. ³²⁾ И на этот раз роды были трудные и продолжались трое суток. Нина очень пополнена и как ни старалась кормить, дело с этим не пошло и скоро ребёнка пришлось перевести на ис­кусственное кормление.

Малыш оказался крепкий, с прекрасным аппетитом и стал быстро развиваться. После прививки оспы у него была очень тя­желая анафилактическая реакция, так что опять пошли волнения и беспокойство. Однако, малыш скоро поправился и с каждым днем становился забавнее и забавнее. Весной 1941 года мы поехали в Кунцево, там устроили Нине пристройку к дому, развели массу цветов, спокойно жили и, вдруг, неожиданно 21 июня грянула вой­на с вероломным нападением немцев. С этого момента вся жизнь пошла кувырком.

Сразу, когда в воскресенье утром Володя прибежал ко мне и сообщил, что радио оповестило мир о войне, я остро не почувст­вовал всей трагедии этого момента. Это зависело от того, что я как раз в эти дни лежал с обострением колита, и боли в животе вытесняли и ослабляли силу впечатления. Однако, очень скоро мы осознали серьёзность положения, а через месяц был на Москву пер­вый налёт. Я в Кунцеве наблюдал всю эту страшную, феерическую панораму ночного воздушного боя с прожекторами, канонадой зе­нитной артиллерии и т.д. Пришлось из Кунцева бежать, а так как в Москве продолжались налёты и бомбёжки, то Нину с детьми я отправил в Павловский Посад, где П.Ф. Пелевин нашёл им дачу и вот, всё лето мы каждую субботу ездили на воскресенье на автомобиле к ним. Там они жили спокойно. Москва принимала всё более и более сосредоточенный и суровый вид. Тяжело было возвращаться в поне­дельник и по дороге видеть произведенные за ночь после налёта разрушения. Немцы всё приближались. Положение становилось всё более грозным.

Я продолжал читать лекции, и как было трудно после бомбёжки и бессонных ночей собираться с мыслями, чтобы разбирать какого-нибудь хроника. Помню, как раз я читал утром, после того, как разбомбили квартиру моего друга художника Ульянова. Его с тру­дом вытащили из убежища и перевели в чужую квартиру. Мы пережи­ли страшные октябрьские и ноябрьские дни. 15 и 16 октября в Москве началась паника, и даже казалось, что Москва не будет защищаться. Тревоги были настолько часты, что на них уже пере­стали реагировать. Нам стали настойчиво предлагать уехать сна­чала в Уфу, потом в Куйбышев. Я с большим трудом перевёз семью из Павловского Посада в Москву, даже с большим риском, так как шоссе было загружено и, наконец, 4 декабря мы на самолёте улетели в Куйбышев.

Максим Петрович на обходе больных

Послесловие

Пребывание Максима Петровича в Куйбышеве (с 4 декабря 1941г. по 23 сентября 1942 г.) было для него чрезвычайно тяжёлым. Он очень плохо переносил континентальный климат. Страдал жаждой, для него был невыносим вкус куйбышевской воды. Главное же было – отсутствие привычной деятельности (работа в клинике, отсутствие книг и пр.). Постепенно М.П. слабел, отсутствовал аппетит, и развилось резкое похудание. К весне 1942 года состояние настолько ухудшилось, что он перестал работать (консультации в поликлинике), выходить на улицу и, наконец, слёг в постель. К лету состояние несколько улуч­шилось, и он в июле провёл месяц на предоставленной ему даче на берегу Волги. Подбадривало его то, что появилась надежда вер­нуться в Москву. Начались  по этому поводу хлопоты и переписка с Москвой .

В Москве М.П. начал работу в клинике (лекции, обходы). М.П. сделал доклад в терапевтическом обществе, был на ответствен­ной консультации. В двадцатых числах ноября у М.П. появились не ясные боли в животе, а 29 ноября  наступила мгновенная смерть. Он похоронен на Новодевичьем кладбище.

Н.М. Кончаловская

http://celenie.ru/konchalovsky.htm