М.П.Кончаловский "Моя жизнь, встречи и впечатления"-7

[oio11]

Несмотря на новизну этой обстановки, я скоро с новыми людьми обжился. Больная ко мне привыкла, и наступившее в её состоянии временное облегчение расположило ко мне и больную и её мужа.

Консультировал у них знаменитый тогда в Петербурге лейб-медик Бертенсон,³⁾ и он очень меня поддержал. Больной, по поводу колик, часто приходилось впрыскивать морфий, а иногда даже, при сильных приступах, давать легкий наркоз, главное, надо было следить за функцией кишечника. Так, мало-помалу прожили мы лето и в сентябре переехали в Петербург, в их вели­колепный дом на Адмиралтейской набережной. Иван Васильевич Рукавишников со мной очень сдружился, он был интересный че­ловек – либеральный петербургский богач-чиновник, служба у него была по благотворительным учреждениям, и он был предсе­дателем акционерной компании каких-то уральских заводов. Он много путешествовал, много видел, был почётным мировым судьей после реформы Александра II. Дочь его была замужем за В.Д. Набоковым, камер-юнкером, сыном министра юстиции, он впоследст­вии был известным кадетом и членом Первой Государственной Думы. Он с женой и детьми жили на Б. Морской и очень часто бывали у родителей. Сестра больной О.П. была замужем за знаменитым профессором сифилидологом В.М. Тарновским, который также час­то бывал у них в доме. Он был блестящего ума, очень весёлый и наружностью напоминал Фальстафа. На консультациях я имел удовольствие увидеть всех знаменитостей Петербурга: профес­соров Вельяминова, Троянова, Домбровского, кроме упомянутого уже мною Бертенсона. Меня удивило одно обстоятельство: врачи часто на консультациях переходили о русского языка на немец­кий. Так ещё сильно было влияние немцев в тогдашнем Петербур­ге. Встречал я там много видных представителей бюрократиче­ского мира, например, военного министра Куропаткина, который через четыре года так бесславно воевал о японцами.

Это чуждое мне общество скоро стало тяготить меня, я был связан,  чувствовал, что мне надо работать и учиться, а время шло. Правда, И.В. Рукавишников трогательно ко мне при­вязался. Он задаривал меня подарками, платил мне огромное жа­лованье – сначала 500 рублей в месяц, а осенью, когда больной стало хуже, и я согласился ещё у них остаться, он стал мне пла­тить по 1000 рублей в месяц – по тогдашнему времени это были огромные деньги для начинающего врача. И.В. просил меня не по­кидать больную до конца, а затем он проектировал поездку со мной за границу, обещая мне в Петербурге хорошее место и проч. Но я понимал, что мне прежде всего надо учиться и потому я не оставлял мысли о возвращении в клинику в Москву.

При больной мне приходилось находиться почти поминутно, и я мало что видел в Петербурге, хотя чувствовал всю красоту и величие этого города, его набережных, мостов и проспектов. Иногда меня прокатывали в коляске по Невскому, Каменноостровскому и на Стрелку.

Жизнь в этом богатом доме заставляла меня подтягиваться за окружающими – одеваться у хорошего  портного, носить ци­линдр, надевать фрак по вечерам и проч., но, несмотря на либе­ральность взглядов самого Рукавишникова и Набокова, они для меня были чуждые люди и я начал стремиться к тому, чтобы вырваться из этой золотой клетки. Круглосуточное дежурство около больной, с однообразной работой меня начало угнетать. Правда, я составил себе небольшую медицинскую библиотеку из медицинских новых книг (изд. Риккер),⁵⁾ занимался чтением, но этого было недостаточно для моего клинического воспитания. Время мы коротали игрой в шахматы и бесконечными беседами.

Неожиданное событие совершенно нарушило мои планы с воз­можным возвращением в Москву на работу в клинику.

Заболел сам Рукавишников. У него было небольшое родимое пятно, которое он расковырял. За болезнью жены он долго не хотел обращать  на это внимания. Наконец, Тарновский посо­ветовал сделать операцию. Приехал хирург Домбровский (немец) и под кокаином удалил опухоль. При гистологическом исследова­нии у него оказалась саркома. Прошло около двух месяцев, и на шее под челюстью появились метастатические железы, которые были удалены второй операцией уже под общим наркозом. Через несколько недель – новые метастазы уже у трахеи. Новые опе­рации, тоже в домашней обстановке. После операции больной находился в очень тяжелом состоянии и на третий день он умирает от сепсиса. Я вспоминаю, какое потрясающее впечатление произ­вела эта смерть на весь дом и многих друзей Рукавишникова. Ведь он страшно переживал болезнь своей жены и уже был под­готовлен к её неизбежной смерти – и вдруг умер раньше. На этом случае я впервые почувствовал то «ускорение» смерти, которое так часто делают хирурги. Я очень жалел бедного Домбровского, на которого все смотрели, как на этого ускорителя. Я помню, с каким грустным видом он собирал инструменты, поки­дая хоромы этого роскошного дома. Конечно, хирурги всегда уте­шают себя тем, что болезнь всё равно неизлечимая и кончится смертью с ещё, может быть, большими страданиями. Домбровскому я благодарен за то, что он сделал мне маленькую операцию на большом пальце левой руки по поводу панарициума.⁶⁾ Боли были ужасные, я три ночи не спал, и он мне выхватил половину ногтя и выпустил гной. Я помню, что у меня во время операции закружи­лась голова, и голову мне поддерживал Набоков. Ноготь на этом пальце до сих пор остался обезображенным.

Разумеется, после смерти Рукавишникова, я не мог бросить больную. В доме остались, кроме больной и меня, француженка-старушка и масса прислуги. В этой мрачной обстановке с умира­ющей больной я прожил ещё четыре месяца и в мае месяце переехал на дачу на Сиверской, которую О.Н. Рукавишникова предоставила для нашей семьи. Там мы прожили лето с моим маленьким племян­ником Митей, и осенью я вернулся в Москву.

Больше года я томился без клиники, при однообразных впе­чатлениях, при бессонных ночах, правда, я вернулся в Москву не с одним чемоданчиком – у меня были книги, бельё, платье и деньги. В денежном отношении Рукавишников отличался по от­ношению ко мне необыкновенной щедростью. Кроме большого жало­ванья он определил мне выдать ещё 3000 рублей, если я не по­лучу места ординатора в клинике через полгода после смерти О.Н. (так это и случилось, ибо градоначальник задерживал раз­решение на это дело, из-за моего исключения из университета; таким образом, на этот раз Охранное отделение способствовало мне в получении 3000 руб.), уже не говорю о многих ценных по­дарках, которые он мне дарил при каждом удобном случае.

Иван Васильевич Рукавишников (слева) и Максим Петрович Кончаловский

Таким образом, некоторая материальная обеспеченность помогла мне при первых шагах моей деятельности, и я смог по­мочь моему отцу.

С осени я принялся за работу и к декабрю 1901 года я был утвержден сверхштатным ординатором в факультетской терапевти­ческой клинике у профессора В.Д. Шервинского без жалованья. В то время штаты клиники были очень скромны – один ассистент и два ординатора, а все остальные были без жалованья, число этих бесплатных работников было ограничено, ибо служба их счи­талась государственной. Таких сверхштатных ординаторов было пять, а остальные врачи были экстернами. Кроме одного штатного ас­систента было ещё три сверхштатных и один лаборант.

Ординаторы оставлялись на три года, а ассистенты работали без срока. Я с особенной благодарностью вспоминаю ассистента Голубинина, который вёл всю лечебную работу клиники и от кото­рого я воспринял методику клинического исследования больного, я посещал его дневные и вечерние обходы и учился у него.

В клинике стали появляться новые методы исследования больного: желудочный зонд, рентген и лабораторная методика. Я не пропускал ни одного заседания Московского Терапевтического Общества, которые заседали аккуратно через среду, и вскоре сделал там мой первый доклад о больших эктазиях желудка и по­ражении почек. Любопытно, что уже в то далёкое время меня заинтересовала закономерная связь между желудком и почечным фильтром (впоследствии развившаяся в учение о синдроме), я тогда говорил о влиянии нефротоксинов на почечный фильтр при больших расширениях желудка. Вскоре я был избран секретарем Терапевтического Общества, и с тех пор связь моя с этим Общест­вом упрочилась на всю жизнь.

Первое моё публичное выступление было в студенческом Научном Обществе, где я сделал литературный доклад о патоге­незе аппендицита. Тогда эта тема была модная и возбуждала интерес. Весной 1902 года В.Д. Шервинокий устроил мне загранич­ную командировку на летнее вакационное время, и я во второй раз уехал в Париж. Я прослушал курс лекций Шоффара, Шентемесса, посещал  Hopital Cochin , жил у сестры, а затем на месяц уехал с c`трами в Бретань, в Роuldu, где мы ку­пались в океане и наслаждались природой. Там я много катался на велосипеде и пил сидр.

Но появилось новое обстоятельство, которое тянуло меня в Россию. Ещё когда я вернулся в Москву от Рукавишникова в лето 1901 года, Юрий Милиоти повёз меня в Дачное Царицыно к своим знакомым и родственникам Вышеславцевым. Мать Юрия с дочерью жили рядом на маленькой даче, а Вышеславцевы занимали большую дачу с цветником, гимнастикой и большой террасой. Семья их состояла из мамаши – Надежды Александровны, дочери Сони и двух мальчиков гимназистов – Саши и Коки. Они были в трауре, так как два года подряд у них были потери: сначала умер в 1899 году их отец, известный адвокат, а на следующий год – старший брат Миша от брюшного тифа, а отец от аневризмы.

В этом доме я сразу почувствовал какой-то особый уют, радушие и теплоту.

Юра исчез на соседнюю дачу Муромцева, за дочерью кото­рого он тогда ухаживал, и я остался один. Помню, мы целой компанией пошли гулять в знаменитый Царицынский парк. Сонечка была худенькая, весёлая и очень разговорчивая барышня, она меня всю дорогу занимала, потом мы ужинали на балконе, я ос­тался ночевать и рано утром ушёл после питья чудного кофе на балконе.

Помню, что, несмотря на ранний час, Соня вышла меня про­водить.

Зимой я стал бывать у Вышеславцевых, у них каждую суб­боту собиралась молодежь, и я постепенно стал у них своим че­ловеком. Заболевшая скарлатиной двоюродная сестра Сони – Капитолина, которая у них жила, ещё больше помогла этому сближе­нию. Я её лечил, остальных детей увезли к знакомым Селивачёвым, и у них я стал ещё чаще видеться с Соней. И вот, весной, когда я уехал за границу, то в разлуке я понял, что мой выбор сделан, и что судьба моя решена. Может быть, моя решимость уси­лилась благодаря тому, что в феврале мой брат Пётр уже женил­ся на Оле Суриковой. У нас завелась оживленная переписка с Соней, они тогда продали дачу и купили маленькое именьице в Рязанской губернии и туда уехали. В середине лета я поспешил из Парижа туда, и там мы решили вопрос окончательно.

После заграничных впечатлений Парижа, Бретани с её ска­лами и океаном, я очутился на Ильясовой мельнице в маленьком домике на берегу Осетра. Это очень поэтичное местечко, в жи­вописной котловине, с шумом мельничных  колёс, с огромным за­ливным лугом. Сколько я провел там дорогих часов и незабвенных минут! Свадьбу пришлось отложить до осени, а до этого я со всей семьей Вышеславцевых поехал в Симеиз, в Крым. Я не буду описывать этого путешествия, которое на всю жизнь запечатле­лось в моей памяти. От Севастополя мы ехали на лошадях. В пер­вый раз с Байдарских ворот я увидел величественную панораму Чёрного моря. Если принять во внимание мою молодость, ту ду­шевную радость и трепет, которые давала близость уже любимого и любящего человека, то станет понятно, что это был самый счастливый миг моей жизни. Я стоял перед началом своей новой, самостоятельной жизни, во мне было столько сил и, казалось, что нет никаких внешних препятствий для приложения этих сил и завоевания счастливой жизни. К вечеру мы приехали в Симеиз и поселились в Мальцевском вагончике.⁷⁾ Месяц пролетел незамет­но. Прогулки, купанье, поездки в окрестности – словом я чувство­вал себя на крыльях.

Туда же приехал на несколько дней и отец, но он был не в духе, ему не понравился и обед в пансионе и дороговизна и проч. Может, ему было грустно, что его семья распадается. Третий брат тоже собирался жениться на Зинаиде Иловайской.

В сентябре состоялась наша свадьба в Москве, в маленькой приютской церкви в Хамовниках, на Чудовой улице.⁸⁾ Свадьба моего брата Дмитрия Петровича состоялась за один день до моей. Он из озорства непременно хотел меня опередить.

Максим Петрович Кончаловский с женой Софьей Петровной Кончаловской в 1902 году (урожд. Вышеславцевой; 1882 – 1957)