М.П.Кончаловский "Моя жизнь, встречи и впечатления"-19

[oio11]

Два дня, проведённые нами в Венеции, прошли как чудный сон. Дворец дожей, площадь Святого Марка с замечательной колокольней, каналы, фабрика стекла, картинные галереи – всё это промелькну­ло перед глазами. Осталось впечатление мягких красок теплого сентябрьского дня; мы ездили на Лидо, на взморье, гулять по рос­кошному пляжу, но купальный сезон уже окончился, и великолепные виллы и дворцы уже пустовали. Вечером, с вещами, прямо из кори­дора гостиницы, мы сели в удобную гондолу, убранную коврами, и отправились на вокзал, чтобы ехать в Рим.

Вечером, при луне, с массой огней и звуков, Венеция ещё замечательнее, ещё прекраснее. Гондольер невозмутимо медленно и флегматично грёб, мне казалось, что мы никогда не доедем и опоздаем на поезд, казалось, что лодка совсем не двигается. Одна­ко, среди массы лодок, мы незаметно причалили к своему месту и во время поспели к поезду. Электрический экспресс в восемь ча­сов утра примчал нас в Рим. Конгресс открывался в Капитолии в десять часов утра, а мы должны были заехать в гостиницу, затем зарегистрироваться в Бюро съезда и попасть на открытие.

На вокзале нас никто не встретил, и мы ваяли извозчика, фаэтон с лошадкой, у которой на голове была соломенная шляпа, и возница с зонтиком от солнца и поехали в Гранд-Отель. Этот отель оказался очень близко от вокзала, и меня сразу поразил охряно-жёлтый цвет домов в Риме на фоне синего неба, нарядный полисмен с театральными жестами и красота архитектурных линий, фонтанов и памятников. В отеле мы получили прекрасный номер и помчались в бюро съезда, там один из секретарей оказался русс­кий, он нас захватил в свой автомобиль, и мы поспели к самому началу. Торжественное заседание происходило в Зале Знамён в Капитолии. Дорога на этот холм тоже замечательная, наверху волчица, вскармливающая Ромула и Рема, а перед дворцом на дворе золотой, бронзовый всадник. Само заседание прошло быстро, там мы увидели знаменитого итальянского профессора Латеса, пред­седателя съезда (в черной рубашке: в Италии почти все профессора – фашисты, хотя не все сочувствуют этому строю), там же мы встретили наших русских делегатов с Богомольцем во главе.

После закрытия заседания, нас угостили стаканом вермута, и повели по бесконечным залам с великолепной скульптурой на мо­гилу неизвестного солдата, которому мы должны были отдать почести поднятием вверх правой руки. Этим церемония открытия конгресса окончилась, и мы бросилась осматривать город, равно­го которому по красоте нет во всём мире.

Деловые заседания съезда происходили в хирургической клини­ке профессора Александера и впечатления от города, от всей стра­ны были настолько сильны, что сами заседания значительно потус­кнели.

Заслуживает описания приём у Муссолини. Он нас принимал в Венецианском дворце. После строгой проверки документов, нас ввели в великолепный зал, где расставили по алфавиту государств в виде буквы П – в середине залы стал президент Конгресса – Лайтес и представитель иностранной группы – французский профессор Цанк. Муссолини вышел один из своего кабинета в белом морском кителе. Он среднего роста с большой головой; крупными, уверенны­ми шагами он вышел на середину залы и приветствовал всех фашист­ским жестом – поднятием руки и начал говорить нараспев, декла­мировать свою речь на прекрасном французском языке. Англичане на съезд не приехали, тогда были объявлены санкции и отношения в Лиге Наций ¹⁷⁾ с Англией и с нами были у Италии холодные. Муссолини говорил: «В Италии, вы видите, всё тихо, спокойно, идёт мирный труд», а между тем, через два дня при нас же он с балкона объявил о войне с Абиссинией. Он приветствовал конгресс с пожеланием ему успешной работы. Отвечал ему Цанк, причём очень волновался, так что у него дрожали руки и он всё повторял – «exellence, exellence». ¹⁸⁾ Потом Муссолини пошёл по рядам и подошел только к французам и полякам, которым сказал несколько слов. Одна поль­ка дала ему его фотографию, чтобы он написал свою фамилию на ней, что он охотно сделал. Мы стояли в конце. Когда он подошел к нам, я на него уставился во все глаза, чтобы запомнить эту историческую фигуру, которая хотела походить на Наполеона или, во всяком случае, быть великим человеком. Когда профессор сказал про нас – «Union Sovetique», Муссолини улыб­нулся и быстро по диагонали покинул залу. После этого мы пешком отправились в какой-то павильон, где состоялся шумный банкет. И тут проявился во всю темперамент этого южного народа. Мы сиде­ли рядом с неаполитанскими врачами, они шумными аплодисментами встречали каждое приносимое блюдо, о перемене которого возве­щал звон большого колокола. Когда один профессор вздумал произ­нести политическую, фашистскую речь, то многие начали шикать и протестовать. Меня поразила выдержка одной дамы, на великолеп­ный туалет которой старик-лакей вылил целый судок провансаля. Она только улыбнулась – бедный кельнер был страшно смущен, а неаполитанцы подняли шум.

Из гостиницы мы через несколько дней переехали в особняк нашего полпредства, где нам предоставили очень любезно целую квартиру с ванной и удобствами. Там же, в прохладном подваль­ном помещении мы столовались в кооперативе. Итальянская кухар­ка готовила простой, но очень вкусный обед. Как приятно было войти в эту прохладную столовую после беготни в жаркие дни по городу и выпить стакан холодного лимонада, который каждый выжи­мал себе из целого лимона. Мы много ходили и ездили по Риму и его окрестностям. Советник нашего полпредства возил нас на чудный пляж купаться в Тиренском Море. Турецкий посол, мой быв­ший московский пациент, возил нас в Тиволи. ¹⁹⁾ Там дача папы, чудный парк, и там угостили нас роскошным завтраком. Французы чествовали нас банкетом, словом, мы без отдыха набирались впечатлений, на­смотрелись скульптуры, живописи и архитектуры. Из клиник, я не­сколько раз был в клинике Цезаре Фругони. Он – первый клиницист Италии, у него очень уютная клиника, богатая лаборатория и биб­лиотека (даже с русскими журналами).

Он мне показывал очень богатую коллекцию собранных им ал­лергенов при бронхиальной астме. Лекций не было, так как были каникулы и, к сожалению, преподавания  мы не видели. Больше всего я наслаждался пейзажем самого Рима, его зданиями, фонта­нами, небом, памятниками.

Из Рима мы на несколько дней поехали во Флоренцию. Там у меня был приятель, профессор Пизани, который был в Москве на ревматологическом конгрессе, его жена русская, и как только мы приехали, я ей позвонил, и она прислала мне в качестве гида одну польку, которая два дня нам показывала му­зеи, дворцы, церкви Флоренции. Мы увидели настоящую колыбель широкого искусства, лучшие произведения Микеланджело, и вся трагическая история этого необыкновенного города воспряла перед нами. Пизани прислал за нами автомобиль, и мы поехали в курорт Монтекатиньи за 50 километров, нас в городе застала страшная гроза, и мы туда подкатили под страшным ливнем. Осмо­трели великолепные павильоны и водолечебницы этого курорта, затем Пизани угощал нас ужином, а на другой день во Флоренции он дал нам обед в одном шикарном ресторане. Мы снова вернулись в Рим, там мы ещё пробыли несколько дней и всё ещё продолжали смотреть и смотреть город, а потом, с Богомольцем и его женой поехали в Неаполь. В Неаполе пробыли два дня и затем на пароходе отправились мимо Сорренто в Амальфи. В Неаполе мы осматрива­ли знаменитый аквариум, побывали на развалинах Геркуланума и Пом­пеи у подножия Везувия и в тёмную ночь прибыли в Амальфи. Красо­та Неаполитанского залива не поддается описанию. Я сидел на но­су парохода с одним итальянским профессором, который с грустью говорил мне о том, что его сына уже отправили на войну в Абисси­нию.

В Сорренто на пристани нас встретила толпа обожжённых солн­цем людей, в особо ярких костюмах и огромных шляпах. В Амальфи, в очень уютном пансионе, мы отдыхали неделю, купались каждое утро, делали экскурсии в горы и во всю наслаждались природой. На обратном пути мы в Риме были недолго и через Геную и Итальянскую Ривьеру приехали во Францию в Ниццу. Ниццу я уже видел, но мы снова побывали во всех знаменитых местах и, насыщенные впечатле­ниями, приехали в Париж, где ещё пробыли десять дней с сестрой и, на­конец, вернулись в Москву.

Следующая моя поездка за границу была в 1936 году на Пятый Международный конгресс по ревматизму в Швеции в города Лунд и Стокгольм. Русская делегация на этот съезд была в числе шести чело­век – кроме меня: Даниш-евский, Плетнёв, Певзнер, Тельман и мо­лодой Левин. Нас, русских, принимали с особенным почётом, по­тому что этот съезд следовал за московским, впечатление от ко­торого было так сильно и так хорошо, что нас хотели отблагода­рить за гостеприимство. Поехал я с женой через Ленинград, Фин­ляндию, Або-Стокгольм. На море была значительная качка, от кото­рой жена моя страдала всю ночь.

К утру буря утихла, и мы вошли в Стокгольмскую гавань, ко­торая всегда поражает красотой своих извилистых берегов, покры­тых зелёными лесами. Мышцы наши были как бы избиты, после пере­несённой качки, мы поехали в Карлтон Отель, освежились там в ванне, позавтракали и должны были спешить на поезд, чтобы к ве­черу попасть в Лунд. Электрический поезд поразил нас необыкновен­ным комфортом, в широких откидных креслах второго класса мы подрёмывали и любовались из окна на природу и богатства этой страны, которая не получила экономических травм от бывшей европейской войны. Сочные, богатые пастбища и всюду хорошо упитанный скот одной масти – белый с чёрными пятнами. Ночью мы прибыли в старин­ный городок Лунд недалеко от Мальма. На вокзале нас встретил сек­ретарь конгресса профессор Кальметер и проводил в отель. Усталые после длинной дороги, мы тотчас заснули, и утром я поспешил в Университет, где открывался конгресс. Чистенький маленький город имеет только два учреждения – университет и епископат, вокруг которых сосредоточена вся жизнь городка. Коттеджи, сады, монас­тыри, транспорта не надо, ибо всюду близко и всюду вы с большим удовольствием идёте пешком по чудным, чистеньким панелям, ни пы­ли, ни грязи, и чудный морской, озонированный воздух.

Открытие конгресса было очень просто и торжестввнно. На вы­сокой трибуне стоял огромный букет чудных лилий. Председатель конгресса был известный шведский профессор Ингвар из Лунда же. Я уже с ним был знаком, забыл сказать, что зимой он приезжал в Москву вместе о ван-Брееменом в комиссию для присуждения премий за лучшие работы по ревматизму. Эти премии были даны Советским правительством в честь бывшего в Москве Четвёртого конгресса по ревма­тизму. Тогда Ингвар и ван-Бреемен были несколько раз у меня в клинике, где заседала комиссия, а также они обедали у нас дома. Ингвар произвёл на всех очаровательное впечатление своей высокой культурой и тем огромным интересом, который он проявил к русской жизни. Ингвар и ван-Бреемен были у меня на лекции, видели нашу восторженную молодежь, их поразило огромное количество женщин, изучающих медицину, они видели повседневную работу клиники, обходы, лаборатории, конференции. Я водил их в Третьяковскую галерею, в театры, и они уехали довольные и спешили к Рожде-ственскому Сочельнику вернуться домой. Помню, что мы им в дорогу в карманы наложили русских домашних пирожков. Но я отвлекся от опи­сания Лундовского съезда. На первом заседании из русской делега­ции были только я и Плетнёв, остальные опоздали с приездом. Меня, как бывшего председателя прошлого съезда, посадили в Правитель­ственную ложу на почётное место. Профессор Ингвар открыл засе­дание, причём вместо звонка он пользовался большим деревянным молотком, которым он сделал три удара. Говорил он замечательно красиво на английском, немецком, французском и шведском языках. Приветственные речи было предложено сказать четырём представи­телям: первая от России, затем от Англии, от Франции и от Герма­нии. Я говорил на французском языке, кратко, но от души.

Научные заседания происходили в очень уютной университет­ской аудитории. Я в числе первых делал доклад об аллергической природе ревматизма по-французски. Плетнёв сделал доклад о ревмокардитах. Он легко говорил по-немецки и имел успех, особенно у немцев. После доклада они его окружили, среди них был извест­ный клиницист Клинге, типичный, рыжеватый, упитанный немец со шрамом на щеке от бывших дуэлей. Он сделал интересный доклад о своей работе по ревмокардитам и получил премию съезда. На съезде было много интересных докладов и по экспериментальному ревматиз­му и по его клинике. Профессор Ингвар принимал нас у себя в чуд­ном домике за городом, профессора там живут на своих дачках. У него очень уютная и комфортабельная квартира с прекрасной биб­лиотекой и с картинами, среди которых мы увидели и полотно рус­ского художника Малявина. В конце очень оживленного обеда в квар­тиру, прямо с вокзала с вещами, ввалился опоздавший Данишевский.

Его приняли восторженными возгласами и он остался жить у Ингвара, сэкономив таким образом расходы на гостиницу. Он с другими деле­гатами на съезд опоздал из-за задержки разрешения на выезд из России. За заседаниями следовали экскурсии и банкеты. Нас вози­ли на автомобилях в деревню в великолепный замок какой-то графи­ни, где мы осматривали картинную галерею, парк и ферму. Заседания конгресса продолжались в Стокгольме. Научное заседание было только одно в присутствии шведского принца, сухого высокого старика в черной визитке. Он сказал несколько приветственных слов съезду. Главная часть времени была посвящена посещению больниц, приёмам и банкетам. В больницах меня поразила замечательная организация ухода за больными и необыкновенней порядок и дисциплина.

Спектакль был в окрестностях Стокгольма, в старом королевском театре. Давали какую-то коротенькую пантомиму, но обстанов­ка была очень торжественная. Ко мне, как председателю прошлого съезда, было особенное внимание, и Ингвар даже предложил мне в зрительном зале занять место короля, я от этой чести отказался и занял место на министерской скамье и предложил Ингвару, как председателю съезда, сесть в королевское кресло.

Особенно блестяще был организован банкет в Стокгольме. Ингвар очень остроумно говорил на всех языках. Хотя он не знал русско­го языка, но он прочитал речь на русском языке с очень хорошим акцентом, которую ему латинским шрифтом написали заранее.  Данишевский должен был ему отвечать, но он начал по-немецки и потом попросил разрешения говорить на материнском языке, т.е. по-русски, разумеется, его никто не понял. Русский полпред – Коллонтай, ока­залась очень любезна и она нам оказала очень много внимания и заботы. У себя в посольстве она устроила для нас специальный приём с икрой, водкой и растегаями, дело дошло даже до танцев. Она нас проводила на вокзал, и мы поехали через Гамбург в Париж, а отту­да в Борм около Тулона, где отдыхали ещё три недели после всех впечатлений съезда. Это путешествие было очень приятное. Впечат­ление от путешествия несколько нарушается от мелких волнений, связанных с формальностями при проезде через Германию и Польшу. Не говоря о том, что после войны много хлопот доставляют визы и за них, особенно Польша, дерёт большие деньги, главное то, что при проезде через Германию и Польшу нужно перед границей объяв­лять все ценности, которые везёшь (деньги, чеки) и при выезде чиновники проверяют и даже осматривают ваши бумажники, особенно они придираются к советским гражданам. Из Швеции мы ехали на пароходе до  Sasnitz. ²¹⁾ Два состава поезда въезжают в трюм паро­хода, и эта операция так налажена, что она продолжается не больше пяти минут. После этого мы выходим на палубу и четыре часа наслаждаем­ся морским воздухом и видом. Прибыв в Sasnitz, мы не попали в свой вагон в тот момент, когда в нём были таможенные чиновни­ки и, таким образом, не сделали декларации о ценностях. Вечером мы прибыли в Гамбург, там гуляли по городу, делали покупки, ночью сели в поезд экспресс, чтобы ехать в Париж. Когда к нам в купе явился француз-проводник, то он спросил у нас билеты, до­кументы и пришёл в изумление, что у нас нет декларации. Он с живостью заявил, что «боши» (так они называют немцев) нас высадят и отправят в Берлин. – Сколько у вас денег? – Я сказал, что ве­зу 1000 франков, причем не сказал ему о чеке на большую сумму, которая как раз обеспечивала нам месячное пребывание во Франции и возвращение домой. Проводник тогда говорит: «Пускай мадам спря­чет деньги в прическу или под ковер. Вы имеете право вести с со­бой только 200 франков». Он удалился, мы  легли и стали ждать, когда в Ахене, на границе, придут немцы. Я в волнении не мог спать, и всё прислушивался, а поезд всё нас мчал и мчал. Наконец, к утру я немного забылся. Поезд остановился, я посмотрел в окно и с радостью увидел уже бельгийскую станцию. Я вышел в коридор, и мой проводник с весёлым видом докладывает, что ему удалось немца уговорить нас не беспокоить, он сказал, что в этом купе едет один профессор без гроша и что он даже не имел денег, чтобы уплатить за плацкарт. Я от радости дал проводнику на чай 25 франков, и мы, весёлые, прибыли утром в Париж.

Борм, Леганду – чудные маленькие приморские местечки недалеко от Тулона. Там мы с сестрой жили в прекрасном отеле на горе, ездили купаться на пляж, много гуляли и дышали чуд­ным морским и горным воздухом. Это не модный курорт, а селение, где всё покрыто колоритом южной Франции и пейзаж и жители с их играми и своеобразными национальными блюдами. Там мы встре­тились с художниками Ларионовым и Гончаровой, с которыми про­вели несколько вечеров. Неожиданно мне пришлось лечить сына хозяйки гостиницы, молодого француза, у которого определили брюшной тиф, а оказалась верхушечная пневмония. Он благополуч­но поправлялся, и хозяйка нам скинула порядочную сумму за пан­сион.

Замечательное впечатление произвели на меня Тулон и Мар­сель, где мы останавливались на обратном пути. В Тулоне мы обедали на набережной, и перед нашими глазами стояла эскадра и множество моторных лодок и яхт. Там мы ели знаменитый рыб­ный суп (буабез). В Марселе меня поразила грандиозная лестница к порту от вокзала. Огромное впечатление производит порт и старый город с его улочками и страшными закоулками.

В моей жизни за последние годы имели большое значение съезды. Связанные с ними встречи и впечатления всегда давали мне богатый материал для наблюдений и постоянно поддерживали тонус и интерес к жизни и давали возможность всё время обнов­лять и освежать мой клинический кругозор. В этом отношении я был необыкновенно счастлив обилием этих съездов, конференций и выездов. При Советской власти съезды дали возможность мне семь раз побывать за границей в разных странах: во Франции, Гер­мании, Италии, Бельгии, Швеции, Голландии. У нас, в России, несколько раз я ездил в Ленинград, в Киев, Минск, в Кострому, в Горький. В Ленинград, кроме терапевтических съездов, я ез­дил на конференцию по ревматизму, на конференцию ВИЭМ и читать лекции. Последний терапевтический съезд был в 1935 году, в мае. Программными докладами этого съезда были гастрит и сердечно­-сосудистая недостаточность. По гастритам я выступил с докла­дом, в котором я резюмировал  клинико-физиологические работы нашей клиники, освещающие несколько по-новому патогенез гаст­рита. При помощи комбинированного метода мы изучали на челове­ке экстреторную, всасывающую, водную и слизевую функции желуд­ка. Эта моя работа была напечатана в «La Presse Medicale» и я получил приглашение прочитать доклад в Генте, но поехать туда не смог. На съезде я говорил с увлечением, и доклад был встречен с сочувствием. По поводу сердечно-сосудистой недо­статочности были обстоятельные доклады Ланга и Стражеско.

Щекотливое положение создалось из-за доклада, по нашу­мевшим в то время лизатам. Лечением лизатами занимался врач Казаков, который имел покровителей среди своих пациентов. Меж­ду тем он был невежественный врач с шарлатанскими замашками. Доклад его был очень слабо обоснован и вызвал неодобрение аудитории. Открывать прения по нему было рискованно из-за слишком заострённых настроений против докладчика и возможно­сти скандала. Меня, как председателя съезда, выручило время. Мы заседали в помещении Нового клуба, где в семь часов вечера должен был начаться спектакль и к этому часу мы, по контракту, должны были закрыть заседание. Доклады затянулись до шести часов 45 минут и, продолжая заседание, Комитет должен был платить штраф в 30.000 рублей. Нахальство Казакова выразилось в том, что он ко мне подбежал и говорит на ухо: «Максим Петрович, от­крывайте прения, я плачу неустойку в 30.000 руб.» Разумеется, я его не послушал, сказал резюме не в пользу докладчика и за­крыл заседание.

Не меньший интерес, чем съезды, имели конференции, осо­бенно Боткинская в Москве и ВИЭМ’овская в Ленинграде. В Москве летом 1940 года мы устроили, по поводу пятидесятилетия со дня смерти Боткина, конференцию Всесоюзного Общества Терапевтов. Памяти Боткина прекрасный доклад сделал саратовский профессор Николаев, по теме пневмонии выступали молодые профессора Гельштейн и Вовси, а по желтухам я и Мясников. Молодые профессора все очень удачно докладывали, я говорил об острых гепатитах и ранних заболеваниях печени, распознаваемых новыми функциональ­ными пробами. Как пример анафилактического гепатита, я расска­зал трагическую историю Богданова, умершего от переливания кро­ви, об этом я уже сообщил в своих записках.

Эти конференции ещё приятнее съезда, нет такой толкотни, более концентрированная тематика и бóльшая возможность встреч и бесед с товарищами.

Ланг и Лепорский поехали ко мне на дачу в Кунцево, где мы обедали и гуляли в вековом Кунцевском парке и любовались видами на Москву-реку, в тех местах, которые так поэтично опи­сывал еще Тургенев в «Накануне» и Достоевский в своих рассказах.

Боткинская больница устроила нам у себя приём с завтраком, и там мы провели одно административное заседание Общества.

В прошлом году, в Ленинграде, была последняя конференция в феврале месяце. Эта моя последняя поездка в Ленинград перед войной на всю жизнь оставила на меня неизгладимое впечатление и теперь, после тех трагических дней, которые перенёс этот чудесный город, это впечатление становится мне бесконечно до­рогим и незабываемым. На вокзале нас встретил профессор Мяс­ников в морской форме, он мне показался таким молодым, что я назвал его мичманом. Он отвёз нас в Асторию, где мы с женой устроились в удобной и уютной комнате. Грустно, что стариков Ясиновских уже не было, и тётка Анюта тоже умерла в прошлом году. Мы поехали на её могилу на Крестовский Остров и затем провели день со своими племянниками и племянницей на Васильевском Острове.

Конференция была очень многолюдна, и на ней я ясно почувствовал то командующее положение, которое заняла в настоящее время наша клиническая наука. На конференции присутствовало много видных физиологов и замечательно, что клинические докла­ды были поставлены впереди теоретических. Боткин мечтал, чтобы медицина стала частью естествознания, а сейчас клиника стала самостоятельной наукой и является отраслью биологии. Тематика была клинико-физиологическая, говорили о данных клинической физиологии, полученных на живых людях. Конференция открылась моим докладом о гепато-нефритах. Я дал характеристику понятию синдрома и привёл опыт с инокуляцией добровольцам крови, забо­левших так называемым геморрагическим нефрозо-нефритом. У всех больных оказался гепато-нефрит и по клинической картине и функ­циональным пробам. Интересный доклад был физиолога Быкова о ме­ханической секреции у человека. Смотров, из нашей клиники, сде­лал доклад об изучении функций желудка на человеке, с обзором всей современной методики. Вся конференция протекала при явном преобладающем значении клиники как места, где изучаются на жи­вом человеке не только факты патологической, но и нормальной жизни.                                  

С самого начала возникновения ВИЭМ ²²⁾ я заинтересовался его работой. Мне посчастливилось присутствовать у писателя Горько­го на совещании по поводу организации ВИЭМ. Заседание происхо­дило в прелестный летний вечер на уютной даче писателя под Москвой. Там, в кабинете Горького, собрались видные представи­тели советской медицины во главе с бывшим директором ВИЭМ, док­тором Фёдоровым. Беседа была задушевная, интимная. Говорили об изучении здорового и больного человека и о тех огромных воз­можностях, которые представляются советским ученым для дости­жения этих целей. Теория не должна быть оторвана от практики, и последняя – от теории, успех возможен только при совместной работе теоретиков с клиницистами. И в этом совещании клинике отдаётся первое место, где происходит изучение человека.

Особенную активность в беседе проявила казанская группа профессоров – Сперанский, Лаврентьев, Вишневский. Они и соста­вили главное ядро реорганизованного института.

Вторая часть беседы происходила внизу за чайным столом, в огромной столовой, где был подан обильный ужин и Горький ска­зал очень трогательную речь о силе науки и о демократизме нашей советской науки. Он говорил очень просто и даже прослезился. Уже на рассвете мы вернулись в Москву в приятном настроении.

Сначала, первое время, у меня в клинике была точка ВМЭМ, т.е. несколько врачей (четыре) получали добавочную зарплату за рабо­ту по тематике ВИЭМ. Ко мне в клинику ходил нередко Сперанский и, главным образом, Разенков, в контакте с которым мы начали ряд работ. Эти работы я с ним докладывал на специальной конферен­ции, которая была организована в Минске. Там нас очень хорошо принимали, и контакт физиологов с клиницистами был закреплен до­статочно прочно.

Потом, с 1937 года, была организована специальная клиника ВИЭМ, в бывшей больнице имени Семашко. Терапевтическая клиника расположилась в третьем корпусе, которым прежде заведовал мой быв­ший ассистент, покойный Р.М. Обакевич. Клиника очень уютная, с хорошо оборудованными лабораториями. Первый год я там работал со Смотровым, а потом туда совсем перешел Поспелов.

Смотрову было трудно совмещать работу в клинике на Девичьем поле с ВИЭМ’ом. Работу в клинике мединститута он ставил на первое место. Кроме Поспелова я перевел в ВИЭМ трех сильных сотрудников – Ратнер, Хлыстова и Широкову. Все они защитили кандидатские дис­сертации на клинико-физиологические темы и были очень полезными сотрудниками ВИЭМ. Больничные врачи нас встретили сначала с не­которой опаской, но скоро работа пошла дружно, ежедневно я про­водил конференции, на которых часто присутствовали физиологи. Увязать нашу работу клиники с общей работой ВИЭМ было нелегко, потому что в самой дирекции не было твердого и прямого курса. Сам директор Фёдоров был искренний и преданный делу человек, не карьерист, но ему навязывали сотрудников псевдо-учёных, которые занимались не наукой, а бесконечными разговорами о планах. По­стоянная критика тематики мешала спокойной работе. От науки всё время требовали торопливых практических результатов. Наконец, Фёдорова сменили на Проппера и это совпало с периодом наступив­шего некоторого охлаждения к ВИЭМ. Огромные средства, которые давали на это учреждение, не давали реальных результатов. Тематику ВИЭМ старались поворачивать к жизни, и в результате этого движения, клинике было предложено заниматься инфекциями. Я всегда считал неправильным отделение инфекций в специальную кафедру и охотно принял на себя руководство научными работами и этой второй клиники. Клинико-физиологическая тематика у нас в клинике была по пищеварительной системе, поэтому, в первую оче­редь, нас заинтересовала дизентерия. Дизентерийное отделение существовало полтора года без перерыва на зиму, и мы успели до войны сделать ряд работ по клинике дизентерии. В основе этих наблюдений был поставлен принцип синтеза бактериологии и клини­ки. При клиническом исследовании мы пользовались ректоскопом (Хлыстов), копрологией (Вишняков) и рентгеном. Таким образом, параллельно сопоставлялись данные бацилловыделения с данными клинической анатомии. Ректоскопические исследования, произве­дённые на многих сотнях случаев, позволили наблюдать развитие процесса и исход его на протяжении и отметить момент полной репарации, который отставал от клинической картины. Борьба о бациллоношением, как мера профилактики, подробно освещена в этих работах. Изучалась также реактивность организма на инфек­цию и функциональные сдвиги в работе печени, изменение обмена и проч. Наконец, испытывались методы более активной терапии (метиловая синька, препарат сульфидина). На общегородской кон­ференции в Москве я, совместно с профессором Поспеловым, сделал доклад по клинике дизентерии. В последний год я в ВИЭМ перешёл на консультативную работу, а клиникой заведовал Поспелов. Мое впечатление такое, что ВИЭМ не оправдал возложенных на него на­дежд, и его работа постепенно будет распределяться по медицин­ским институтам и клиникам. Ещё Кондорсе считал, что завоевания науки чаще прикладываются к практике и жизни незаметно, без предвзятого намерения. Пастер был химиком и не думал о хирур­гии, когда создавал учение о микробах, между тем это учение по­родило асептику и обеспечило хирургии современное победоносное шествие. Поэтому надо строго научно и спокойно работать каждому в его области, а практика и жизнь возьмёт от науки всё, что ей полезно.

Последняя наша поездка за границу, во Францию, была осенью 1937 года. Она была особенно легка и приятна потому, что на этот раз я не был связан никакими обязательными делами, съезда не бы­ло, и я ехал просто на отдых. В Париже мы встретили Богомольца и Бурденко. Там главный интерес представила всемирная выставка, которая живописно расположилась с многочисленными павильона­ми на берегу Сены. Павильоны соперничали в своей архитектуре с интересными экспонатами. Наш Советский павильон привлекал всеоб­щее внимание и замечательной скульптурой Мухиной и массой мате­риала по новому социалистическому строительству. Мы много раз и днём и вечером ходили по выставке и любовались и витринами и феерической иллюминацией. Несмотря на красоту и изящество выставки, некоторые обстоятельства неприятно действовали. Например, на красивых авеню выставки я заметил на нескольких местах джентльменов в белых халатах, которые стояли у большого тонометра и за три франка измеряли желающим кровяное давление. Я наблюдал, как весёлая группа французов, видимо приехавшая из провинции, приблизилась к аппарату, и как у них изменилось настроение, когда они узнали высокие цифры своего кровяного давления. Вместо того, чтобы идти в ресторан, они с грустью расположились тут же, на травке, и начали закусывать бутербродами. Не понимаю, зачем Ми­нистерство здравоохранения не запрещает этой вредной для здоровья торговли. Правда, тонометр для современного врача стал таким же необходимым атрибутом, как клистирная трубка для врача времен Мольера, однако, мы знаем, что цифра кровяного давления часто больных пугает.