М.П.Кончаловский "Моя жизнь, встречи и впечатления"-12

[oio11]

фото- М.П. Кончаловский с Р.М. Обакевичем в «женском царстве» Госпитальной клиники на Высших Женских Курсах

предложил нам взять бывшую Павловскую больницу.²⁾ Семашко сразу произ­вёл на меня очень приятное впечатление. Он был прост, очень быстро решал вопрос и сразу чувствовал и пони­мал наши потребности. Он немедленно приказал оборудовать и, насколько возможно, снабдить клинику всем необходимым. Много энергии мы употребили на то, чтобы устроить в этих старых стенах более или менее отвечающую требованиям клинику. Мы покупали инвентарь у врачей, в бывших частных лечебницах, покупали книги и инструменты, где только было возможно. Всё лето 1919 года мы посвятили устройству этой клиники, а к осени туда переехали. Там я проработал самые трудные три года. Особенно тяжело было первый год, клиника не отапливалась, ходить приходилось в такую даль пешком, и питание было очень плохое. Но мы работали дружно, с энтузиазмом. С про­фессором Минцем я затеял читать соединённые лекции по смеж­ным вопросам внутренней медицины и хирургии. Эти лекции име­ли большой успех. Тогда огромное распространение имела язва желудка и как раз в это время и рентгеновская картина этой болезни определилась, и хирургическое лечение этой болезни стало более совершенным. В организации клиники мне особенную помощь оказал Р.М. Обакевич. Это был замечательный работник, с огромными знаниями и большим темпераментом. Он пошёл ко мне в старшие ассистенты и оказался очень хорошим администра­тором. Правда, вначале женщины его встретили в штыки, но по­том должны были признать его блестящие качества.

У него была инициатива ввести в клинику новейшие мето­ды диагностики и терапии. Он делал люмбальные пункции, вво­дил через бронхоскоп лекарства при легочных абсцессах, он один из первых применил в России инсулин.

В течение многих лет он был секретарем редакции Тера­певтического Архива – первого журнала по внутренней медицине, основанного в 1922 году мною, совместно о Г.Ф. Лангом. В этом журнале он нёс очень большую работу.

Я очень за него волновался, когда в 1919 году он забо­лел сыпным тифом в тяжёлой форме, и я его часто навещал в больнице на Большой Полянке. Р.М. был большим другом нашей семьи. Он очень молодым умер от множественной миэломы у меня в клинике, уже в Первом Университете на Девичьем Поле в 1933 го­ду. Болезнь его описана моей дочерью Ниной в Терапевтическом Архиве. Очень мне было тяжело потерять такого сотрудника и друга и, вспоминаю, как горестно и трудно мне было говорить в крематории перед его гробом.

1918 год в Москве был очень тревожный. Гражданская война, интервенты. Деникин уже взял Орёл, в Москве был взрыв в Леонтьевском переулке в доме Уварова, где заседал больше­вистский комитет. Помню эту мрачную ночь, когда меня и Минца привезли в Кремль, чтобы оказать помощь жертвам этого взры­ва.

Московские улицы были темны и пусты, слышались отдален­ные выстрелы. Но картина была замечательная, когда мы с Мин­цем вышли из машины и пошли пешком по древней Кремлёвской площади. Выглянула луна и осветила купола соборов, которые были свидетелями стольких трагических страниц истории русско­го народа.

Несмотря на бушевавшую тогда бурю, в этой панораме бы­ло какое-то эпическое спокойствие. Минц успел сказать мне по-латыни: «Аquila capta est» , т.е. «Орёл взят Дени­киным», этими словами он меня вернул к действительности. Нас провели к больному. Оказался серьёзно контужен редактор, из­вестный Стеклов. Он сидел на кровати, напуганный, пепельного цвета, оглушённый, но пульс у него был хорош. Минц попросил раздеть больного, чтобы его осмотреть. Меня удивило, что жена Стеклова схватила ножницы и быстро разрезала ими рукава хорошего пиджака, чтобы поскорее снять и не затруднять больного. Осмотр больного не обнаружил опасных для жизни повреждений, стоявший рядом товарищ, который мне представился, как Демьян Бедный, авторитетно заявил, что больной мнителен, и беспокоить­ся за него нечего. Гораздо более тяжёлые больные оказались в больнице, которых мы тоже смотрели. С тех пор я долго лечил Стеклова и его семью, пока он был в силе. Одно время он каж­дый день писал в «Известиях» передовицы, которые часто удачно отвечали моменту, у него был талант журналиста, эти передовицы называли «стекловицами». Впоследствии он запутался в каких-то делах и сошел со сцены.

В том же году было покушение на Ленина, выстрел Каплан. Минц удачно лечил Ленина, он скоро оправился, и популярность Минца стала нарастать, но его жена захотела бросить Москву и уехать в Ригу. Правительство разрешило ему уехать, и он бросил кафедру. С тех пор я с ним не встречался. Мне было жаль с ним рас­статься, потому что мы хорошо сработались. На его место был избран П.Д. Соловов, с которым я, душа в душу, про­работал больше пяти лет. Это был прекрасный хирург, очень скром­ный и образованный человек.

Первые годы моей профессорской деятельности я работал с большой энергией и увлечением, и многие обстоятельства способствовали тому, чтобы из меня довольно скоро стал вырабаты­ваться клинический преподаватель и клиницист со своими взгля­дами. Несмотря на продолжающуюся бурю гражданской войны, об­становка во Втором Университете была в высшей степени благоприятная, в нём царствовал дух культуры, взаимного уважения, отсут­ствовали интриги. Совет профессоров был очень дружный и состав профессорский был на высоком уровне. Со стороны Мосздрава и Наркомздрава мы всегда находили поддержку. Клиника хорошо снабжалась, несмотря на продолжавшиеся общие затруднения. Всегда нашим покровителем и другом был Н.А. Семашко, который сразу завоевал большую симпатию врачей. Он очень умело вёл здравоохранение, несмотря на большую эпидемию сыпного тифа, плохое питание и всё ещё продолжающуюся разруху. В.А. Обух, который стал во главе Московского Отдела Здравоохранения, был труднее и не всегда понимал требования академической жизни.

Коллектив клиники, в то тяжёлое время, работал замеча­тельно, особенно выделялись женщины: Авдеева, Грыцевич, Кост.

Я взял себе за правило  стараться сложную клиниче­скую науку дифференцировать на части, одному ассистенту я поручал туберкулез, другому обмен, третьему лабораторию и т.д. Таким образом, они стали углублять и специальные знания, а весь коллективный организм таким образом крепчал. Мы завели еженедельные конференции, сначала литературные и казуистические, а затем начались и диссертационные работы. Групповые практические занятия ассистентов заставляли го­товиться к ним и, таким образом, врачи постоянно пополняли свои знания. Вскоре я стал редактором Реферативного журна­ла и для этой литературной работы я также привлёк сотрудни­ков клиники. Особенную помощь мне оказали Р.М, Обакевич и Н.К. Мюллер. Последний занялся специально вопросами диэтетики.

Моему укреплению в роли самостоятельного клинициста чрезвычайно помогли мои ассистенты. С ними у меня установи­лись особенно близкие и дружеские отношения. Нас связывала любовь к общему делу и любовь к клинике. Они почувствовали, как и я, особый вкус и особый аромат в клиническом наблюде­нии и решении тех задач, которые клиника перед нами ставит. Мы очень скоро стали понимать друг друга с полуслова. Я всег­да ставил своей задачей поддерживать в них инициативу и ста­рался развить их положительные качества. Я держусь того мне­ния, что клиника допускает варианты мышления и в ней не должно быть строгого ригоризма и трафарета. Я замечал, что моя работа в аудитории  на лекции, при разборе больного, меня на­чинает увлекать, и в ней я почувствовал, может быть, неболь­шие элементы творческой мысли. Некоторые образы, сравнения и заключения иногда возникали неожиданно во время самой лекции. От этого рассказ приобретал звучность и легче доходил до аудитории. Я читал госпитальную клинику для последнего курса, и я стал настолько уверенным в своих силах, что любил разби­рать больных экспромтом, без подготовки.

Так дружно и слаженно работала клиника, и мало-помалу приобретала авторитет. Я и мои сотрудники часто выступали с докладами в Терапевтическом Обществе с некоторыми новыми ме­тодами диагностики и лечения. Например, счет лейкоцитарной формулы по Шиллингу ³⁾ мы начали в Москве первые, введение ле­карств в спинномозговой канал, дуоденальный зонд, перелива­ние крови, бронхоскопия, инсулин и прочее – всё это мы начали применять раньше других клиник.

Клиника настолько расширилась, что стены бывшей Павловской больницы нам стали тесны, и мы стали хлопотать о новом переезде на Большую Калужскую улицу в бывшую Медведниковскую больницу.⁴⁾

Но тут возникли большие возражения со стороны Обуха, который не хотел свёртывать помещающуюся там туберкулёзную больницу. Началась длинная и упорная борьба, потребовавшая очень много сил. Одним из аргументов помимо территориальной близости с другими клиниками Второго Университета, для переезда было ещё то обстоятельство, что мы получили из-за границы замечательное рентгеновское оборудование с Кулинджевскими трубками. Было неправильно водружать эти аппараты в старой больнице. Несмотря на то, что все комиссии признали целесообразность этого переезда, Обух не хотел ничего слышать и даже прекратил по этому поводу со мной разговор.

Нашему делу помог профессор Крамер, он написал доклад­ную записку во ВЦИК с подробным изложением дела и вот, неожи­данно, когда я, потеряв надежду, уехал на дачу в Мазилово,⁵⁾ вдруг туда приехал товарищ на мотоцикле и привёз приказ ВЦИК о переводе клиники в Медведниковскую больницу. Таким образом, вопрос был решён, и мы осенью 1922 года во второй раз стали перебираться и устраиваться на новом месте. Мы заняли два корпуса – один под терапевтическую клинику, другой под хи­рургическую. Помещение было прекрасное. Аудитории были устрое­ны в бывшей церкви. Был оборудован прекрасный Рентгеновский институт. Обух скоро с этим примирился, и мы сделались друзьями.

При этой же клинике я устроил туберкулёзное отделение и открыл специальный доцентский курс, поручив его женщине-ассистенту М.В. Грыцевич.

С этого года начинается ещё большее развитие и расцвет этой клиники. Рентгеновским институтом заведовал Айзенштейн. Обакевич по-прежнему проявлял энергию по оборудованию клиники, а Семашко щедрой рукой нам помогал. В качестве гематолога я пригласил в ассистенты Х.Х. Владоса. Осенью 1922 года Ленин­градское Терапевтическое Общество им. Боткина берёт на себя инициативу и созывает в Ленинграде Терапевтический съезд, од­новременно с Хирургическим. Съезды не собирали с 1917 го­да.

Я с П.Д. Солововым решил поехать на этот съезд, хотя поехало народу мало: ещё боялись неустройства и трудных бы­товых условий. Однако, съезд этот замечательно удался. Ле­нинград был почти брошенный город, с очень малым населением, нарушенным транспортом, но всё же он был по-прежнему величав своей монументальной красотой, проспектами, садами и массой воды. Мы устроились втроём с Солововым и Елистратовым в старой гостинице на Б. Морской очень уютно. Председателем Организационной Комиссии был знаменитый терапевт, старик Не­чаев, а его заместителем молодой профессор Г.Ф. Ланг. Мне бы­ла оказана большая честь – я был избран Председателем этого съезда. Для меня это было совершенно неожиданно. Правда, де­легатов было немного, и я пошёл на это место, может быть, по­тому, что многие видные терапевты не могли поехать. Во всяком случае, я был очень польщён, и при открытии съезда посвятил несколько тёплых слов памяти Бот­кина. Съезд прошёл очень удач­но. Несмотря на пережитые тяжёлые годы и блокаду, русская кли­ника показала, что она существует и может развиваться и расти самостоятельно. Особенное впечатление произвели работы школы Кравкова с изолированными органами  под олигодинамическим действием лекарств, работы по периферическому сердцу и по язве желудка.

Но особенное значение для меня имело общение с ленинград­скими товарищами. Я вообще любил всякие съезды, ибо они дава­ли мне возможность видеть другие города, других людей и на­блюдать их жизнь. Каждый город в нашей великой России имеет свой колорит, свою характеристику. Ленинградцы сразу обрати­ли на себя моё внимание более серьёзной, более сосредоточен­ной, более тонкой культурой.

Обращает на себя внимание их спокойная, вежливая, отчет­ливая речь, их мягкие манеры, не навязчивое гостеприимство и отсутствие хвастовства.

Москва стала после установления советской власти снова официальной столицей, но Ленинград остался центром научной мысли, мозгом страны. Мы посетили лаборатории Павлова и Кравкова, мы осматривали клиники и больницы, и несмотря на то, что город этот больше пострадал, чем Москва от голода и интервен­ции, в нём научная мысль не только не потухла, а продолжала развиваться. Сама организация съезда была поразительно удач­на, было проявлено столько заботы и внимания, что проведённые там дни показались очень приятными. С хирургами мы работали в тесном контакте, и тогда же я вступил в дружеские отноше­ния с Оппелем, Грековым и другими. Фёдорова, к сожалению, на этом съезде не было.

Это впечатление высокой культуры и гуманности произвёл на меня вскоре умерший А.А. Нечаев, один из последних тера­певтов старой Петербургской школы, всю жизнь проработавший в Обуховской больнице. Обратил на себя внимание своей эруди­цией и серьёзностью Г.Ф. Ланг. С этого года у меня начинает­ся с ним тесная дружба, постоянная переписка по Обществу и по журналу «Терапевтический Архив», который с этого года мы ос­новали и труды этого съезда со­ставили содержание первого выпуска этого Архива, который не получил номера. Съезд этот, хо­тя и без номера, вошёл в историю, как правильная инициатива Ленинградского Общества, он, этот съезд, показал, что русская клиническая наука самостоятельна и продолжает жить, несмотря на все невзгоды и препятствия тяжёлого времени.

Хирург Греков устроил у себя в квартире грандиозный общий банкет, где мы в оживлённой беседе провели несколько часов в обществе корифеев тогдашней ленинградской медицины.

Ленинград был всегда мне мил и дорог, потому что там жили Ясиновокие (старшая сестра с мужем и детьми). У сестры было уже трое детей, старший Митя, который учился на инжене­ра, дочь Марьянна и маленький Андрей, которого вследствие его тёмных волос я называл  "Жук".

Ещё до революции мы каждый почти год бывали в Петер­бурге, чтобы повидаться с Ясиновскими, а во время съездов у них останавливались. Сестра Лёля соединила в себе лучшие качества своих родителей, она тоже горячо чувствовала красо­ту мира и была насыщена какой-то особенной добротой. Она об­ладала горячим темпераментом, имела большей вкус и понимание искусства и литературы и всю свою любовь к жизни отдала своей семье. Муж был очень талантливый и интересный чело­век, но он оказался совершенно неприспособленным к русской жизни. Переезд в Россию совершенно выбил его из колеи, прав­да, он имел мастерскую в Ленинграде, но суровый климат и трудные условия жизни мешали ему развивать свой талант. Он не был ленив, может быть несколько инертен и слишком строг и требователен к себе. В России скульптура была не в моде, заказов у него было очень мало, и семья материально жила трудно. Вся тяжесть и воспитания детей и их содержания нава­лились на бедную Лёлю. Но она сумела из своих детей сделать очень хороших, любящих людей, справедливых и отзывчивых. Элемент того особенного чувства и вкуса к искусству, к лите­ратуре и природе и стремление постоянно удовлетворять эти потребности характеризовали всю эту семью. На них ещё лёг отпечаток той ленинградской культуры, о которой я говорил выше. Поэтому мне всегда приятно было бывать в Ленинграде, чтобы видеться с ними. В это же время мы виделись с тёткой Анютой, которая продолжала управлять Рукавишниковским име­нием на Сиверской. К ней туда, в её уютный домик, мы тоже любили ездить и отдыхать среди суровой северной природы и наслаждаться деревенскими удовольствиями. Тётка жила там совершенно самостоятельно, и у неё было образцовое деревен­ское хозяйство.

В Москву после этого съезда я вернулся в приподнятом настроении. С тех пор клиника уже прочно завоевала автори­тет и когда, через год, следующий съезд собрался в Москве, мы уже принимали у себя в клинике конгрессистов и показыва­ли им методы лечения диабета, применение дуоденовского зон­да с лечебной целью и целый ряд эндокринопатий.

Клинику стали посещать и иностранцы. В то время к болев­шему Ленину приезжали Ферстер, Минковокий, Нонне и все они бы­вали у меня в клинике.

Особенно часто бывал Минковский. Я его представил сту­дентам в аудитории и рассказывал о его работах по диабету. Он нас снабжал многими немецкими препаратами против септических заболеваний. Но, к сожалению, все эти препараты были мало эффективны. Помню, я ему показал одного больного с кистой поджелудочной железы, диагностика подтвердилась на операции. Клинику посетил и профессор Шиллинг, известный берлинский ге­матолог, ему доктор Владос показывал гематологических больных.

Моя деятельность постепенно стала выходить и за пределы клиники. В.Д. Шервинский поручал мне дела Терапевтического Об­щества, и я часто стал замещать его на заседаниях в роли пред­седательствующего. Я был уже официально избран его заместите­лем. Эта работа приучила меня терпеливо выслушивать другие мнения и резюмировать прения. Этому товарищескому такту я всецело обязан В.Д. Шервинскому, который очень умело вёл в те­чение 25 лет наше Общество.

Кроме того, с доктором И.Л. Брауде, с которым меня познакомил Н.К. Мюллер, я, по предложению Н.А. Семашко, стал редактиро­вать Реферативный журнал. Целью этого журнала было познако­мить русских врачей с огромной литературой, которая застряла во время блокады. Этот журнал ещё больше сблизил меня со всей видной московской профессурой и несколько лет он выполняя важную функцию, пока не развилась у нас снова оригинальная пе­риодическая печать и стали регулярно выходить «Терапевтический Архив» и «Труды съездов».

Н.А. Семашко скоро пригласил меня председателем в Цент­ральную Курортную комиссию, и я стал принимать участие в работах Ученого Медицинского Совета, председателем которого был Д.А. Тарасевич. В Центральной Курортной комиссии я познако­мился с курортными вопросами и той реорганизацией научной работы на курортах, которую предпринимал Наркомздрав. Мной был составлен проект курортной клиники в Москве, для разра­ботки методики научной работы на курортах, и такая клиника была открыта, сначала в маленьком объёме, а затем она выросла в Курортный Институт.⁶⁾ В этой Курортной комиссии мне пришлось работать с интересным человеком – доктором Тезяковым, старым земским деятелем.

Среди этой разнообразной и кипучей деятельности у меня оставалось очень мало свободного времени для семьи. Дети росли, по временам болели, и эти болезни всегда приводили меня в большое беспокойство. Воспитание Тани шло успешно, благодаря огромной энергии, заботе и терпению, которые проявляла Соня, которая многими часами сама с ней взималась, и тому вниманию и советам, которые давали Рау. Это оказались необыкновенные люди и им Таня обязана тем, что, несмотря на свой недостаток, увидела и почувствовала красоту жизни. У неё оказались способности к рисованию, и мы решили разви­вать их и стали её учить живописи. Таким образом, мало-по­малу, мы начали сживаться с этим горем.

Инфекционные болезни дети переносили хорошо, корью бо­лели одновременно на даче в Братцеве, а дифтеритом в разное время. Последнее обстоятельство вводило пертурбации в нашу жизнь, ибо приходилось их разделять, увозить в гостиницу и к друзьям, знакомым. Им это несколько разнообразило жизнь и вносило в неё тот беспорядок, который дети любят. Очень серьезно младшая дочь Нина болела колитом, когда ей было два года, в деревне Надежды Александровны. К ней туда из Москвы приезжал В.Я. Гольд, прекрасный детский врач, Помню, как она бледная и худенькая, просилась ко мне на руки, и я так боялся её потерять. Но к осени она стала поправляться, и скоро окрепла. Её  воспитание шло незаметно, с детьми сначала мно­го возилась моя мать, которая жила с нами после рождения Тани, а потом была бонна Женя, а после неё некоторое время была немка. Таким образом, заботой дети были вполне обеспечены, и мы некоторое время могли пользоваться радостями жизни, ходить по театрам, гостям, принимать у себя довольно большое общест­во, которое Соня очень любила. Весной на Пасху мы два раза ездили в Крым, в Симеиз, где наслаждались морем и воздухом и очень приятно проводили время. В материальном отношении мы жили всё лучше и лучше, и даже накопили до революции в виде процентных бумаг по тому времени порядочные средства и, кроме того, в сейфе было несколько ценных вещей. Всё это было потеряно после революции и замечательно, что к этой потере мы отнеслись совершенно спокойно, я об этом не жалел, так как больше радовался началу новой, быть может, более справедливей жизни. Всё это можно объяснись тем, что у меня настоящая работа началась, когда я уже при советской власти в 1918 году был избран про­фессором. А материальное блага стали постепенно и довольно незаметно накапливаться и после революции, а главное, я постоянно работал с увлечением.

2 августа 1923 года на меня надвинулось новое горе – внезапно умерла моя мать под Можайском, у брата Дмитрия Пет­ровича. Ей было 73 года, и она уже несколько лет чувствовала слабость и прихварывала. Ещё во время войны наша квартира по­степенно начала терять свою прелесть, её плохо отапливали, и нам пришлось сначала самим уплотниться знакомыми, а затем нам вселили чужих людей.

Эта теснота создала большие неудобства и частые недоразумения между хозяйками. Мою маму брат Дмитрий Петрович пригласил к себе, она там жала на даче круглый год и я ездил её на­вещать. За два дня до её смерти я был у неё, её немного пошатывало, но чувствовала она себя хорошо и даже вышла меня прово­дить до извозчика. Умерла она внезапно от мозгового инсульта на почве артериосклероза. На другой день мы её похоронили на Тесовском сельском кладбище, в очень поэтичном местечке под берёзой на опушке леса. Как трогательно и сердечно Митя и вся его семья приняли наше горе! Для меня они, т.е. вся семья Дмитрия Петровича, были всегда самими близкими, а главное, я в них всегда чувствовал ту особую тёплую сердечность и часто горячее, справедливое негодова