М.П.Кончаловский "Моя жизнь, встречи и впечатления"-3

[oio11]

Сестра отца, Мария Петровна, была замужем за доктором П.Ф. Одарченко, он был в Белгороде Курской губернии городовым врачом, у них была большая семья – наши двоюродные братья и одна сестра. На пасху или на рождество мы ездили друг к дру­гу в гости. Эти поездки в Белгород доставляли нам большое удовольствие. Они были связаны с большими праздничными развле­чениями – ёлками, а на пасху мы лазали по колокольням многих белгородских церквей и монастырей, где звонили в колокола.

Наши двоюродные братья Одарченко были несколько иного мира, у них внешне жизнь была богаче нашей, они были хорошо одеты, но внутренний мир их был значительно уже; всё же в то время мы были с ними дружны. Сам Пётр Филиппович был доволь­но колоритной фигурой. Он носил цилиндр, курил сигары, каждый вечер ходил в клуб играть в карты, в городе он имел большую практику и всегда ездил на парном извозчике. Детей он любил, но меня поразило, что он их по временам довольно хладнокров­но сёк. У нас дома этот метод, кроме легких шлепков при раз­дражении, никогда не применялся.

Пётр Филиппович был горячий, иногда мог, что называется, смазать по роже и неоднократно дрался на дуэли. В одну из на­ших поездок он обеим семьям с дуэлью доставил много волнения. Когда мы приехали однажды в Белгород, то застали тётку в сле­зах. Оказывается, мы попали накануне дуэли Петра Филипповича с одним офицером, с которым он поссорился в клубе из-за како­го-то пустяка. Он доказывал, что у них в клубе повар лучше, чем в офицерском собрании.

Помню, как мы, дети, наблюдали эти приготовления, как отец ходил в волнении по комнате, искал средство предупредить ката­строфу, мы видели, как дядя приготовлял пистолеты. Словом, празд­ник был не в праздник. На другой день папе удалось дело покончить миром, и в результате была попойка и общая радость.

Наши поездки в Белгород принесли нам и большие неприятно­сти. В одну из поездок мои братья заболели скарлатиной, один младший перенёс болезнь там и заразил двоюродную сестру Силь­вию, которая умерла от этой болезни, а брат Пётр заболел в Харькове очень тяжело, с осложнениями на уши. Болезнь у него протекала очень тяжело, я помню, как отец буквально потерял го­лову. Он проболел полгода и всё-таки выздоровел, но с резким ослаблением слуха.

Меня не могли отделить, и всё же я не заболел. Болезнь брата на мою детскую душу произвела большое впечатление. После его болезни у меня появилась новая, постоянно тревожившая забо­та, именно, помочь ему в учении. Мы уже были в первом классе гим­назии, и в первую четверть он был выше меня по успехам. Пришёл он в класс уже постом, очень много пропустив, и с очень понижен­ным слухом. Я больше стал беспокоиться за него, чем за себя и он принял пассивное положение и стал вполне полагаться на меня. Все наши письменные работы стали тождественными. Он списывал все дословно.

Разумеется, учителя скоро это обнаружили и его от меня отсадили. Тут для меня начались мучения, я стал изощряться на разные штуки, чтобы ему помочь; однажды бросил ему записку с переводом текста, которую учитель ловко поймал. Но всё-таки, несмотря на это, мы оба благополучно перешли во второй класс, и я даже с похвальным листом, хотя при этих постоянных тревогах и заботах, я сам не успевал как следует работать.

Следующий год продолжалось то же самое. Собственно, здесь была допущена ошибка, и Пете надо было остаться в первом классе на второй год. Тогда бы он пошел по дороге учения более самостоя­тельно. Но у нас была такая близость и дружба, что жаль было нас разъединять и только в Москве, уже в пятом классе он от меня от­стал, но об этом я скажу позже.

Я ничего не сказал о других членах семьи, между тем мы жи­ли очень дружно, и взаимная любовь нас связывала и в далеком дет­стве и всю дальнейшую жизнь. Нужно признаться, что младшего бра­та в то, ещё догимназическое время, мы обижали, он был на три го­да моложе и был маленький. Мы его называли "малюком" и часто да­же от него убегали. Сначала он от нас отставал, но незаметно он стал нас догонять и даже перегонять в развитии. Маленьким он бо­лел глазами, по-видимому, у него был кератит на почве золотухи. Лечил его знаменитый харьковский окулист Гиршман. Помню, как он сидел на маленьком стульчике в тёмной комнате с зеленым зонтиком на лбу и часто горько плакал. Но читать он научился раньше нас, около четырёх лет. Рисовать он начал тоже раньше Пети, он замечатель­но рисовал лошадей и очень рано стал иллюстрировать читаемые им книги, романы Вальтер Скотта и Купера.

Добрым гением всей нашей семьи была старшая сестра Антони­на, которую мы звали Ниной. Она была старше всех и в ней порази­тельным образом сочеталась внешняя и внутренняя красота. Она бы­ла небольшого роста, с изящной фигурой. В ее лице поражали своей красотой ясные, светящиеся глаза, прелестный рот и приятная, лас­ковая улыбка. Её буквально все обожали, и у нее была масса друзей. Она сама стремилась к  бедным и обездоленным. Помню, что у нее было много друзей среди подруг евреек и она их прятала от погро­мов.

После окончания гимназии у неё рано проявилось стремление к театру и она стала мечтать быть актрисой.

К театру в нашей семье  было очень серьезное отношение. Отец много рассказывал об игре знаменитых актеров его време­ни: Мочалова, Каратыгина, певца Тамберлика и др.

Братья – Дмитрий (слева; 1878 – 1952) и Пётр (справа; 1876 –1956)

Я помню, что когда приезжали знаменитые трагики: Сальвини, Поссарт, Росси, то вся семья принималась за Шекспира, пе­речитывала его великие трагедии, и ходили на спектакли, обсуждая каждую деталь их игры. Нина решила ехать в Петербург и там она поступила в театральную школу. Её первые шаги сулили ей боль­шие успехи на этом поприще, но это оказалось для неё и роковым шагом. В Петербурге она начала хворать и к концу года вернулась домой резко изменившаяся. Начался тяжелый легочный процесс. Её начали лечить, но безуспешно. Она быстро таяла. Я помню, как приезжал знаменитый харьковский врач Франковский и его визит оставил на всех очень тяжёлое впечатление. Нас прежде всего по­разила его внешность: у него на голове были, как у женщины, за­плетённые косички.

Сестра Антонина (1870 – 1888)

Он довольно холодно заявил, что положение очень тяжёлое, почти безнадёжное. Этот приговор показался очень суровым, и мне теперь стало так понятно озлобление и колкие слова по отношению к медицине наших писателей – Толстого и Достоевского, когда де­ло касается близкого и любимого человека, а медицина беспомощна и её служители становятся неприятны. Нашу бедную сестру Виктория Тимофеевна и отец повезли на кумыс, в лечебницу знаменитого Каррика, нашлись люди, которые в этом деле пришли на помощь. Несколь­ко месяцев она там провела и там же кончила свои дни. Как тяжело вся наша семья переживала это тяжёлое горе. Хорошо помню, как мы встретили ехавшую с вокзала на извозчике Викторию Тимофеевну, но уже без Нины. Долго все мы переживали эту потерю.

Я особенно видел, как страдал отец. Он резко изменился, и помню, в течение всего года он был грустен и вздыхал.

Это было в 1888  г. и на этом оканчивается харьковский период нашей жизни, отец решил всю семью перевозить в Москву. В Харькове стало душно, скучно и неинтересно.

А всё же жизнь там нашего раннего детства вспоминается, как привольная, не стеснённая никакими рамками.

Мы были предоставлены сами себе, без нянек и гувернанток, гоняли по улицам, больше в обществе простых мальчишек. Сами мы тоже были на них похожи по своей простой одежде и часто грязным рукам и физиономиям. Но с внутренней стороны мы были чище, прав­дивее и проще. Дурные поступки больше исходили от уроков более чистеньких детей, тех же белгородских двоюродных братьев.

Помню, как они, приезжая в Харьков, таскали орехи и сла­дости в лавочках и однажды, незаметно для продавщицы – детские фейерверки.

Все наши сёстры были старше нас, и от них шло смягчающее благотворное влияние на наш нрав. До отъезда Нины в Петербург она пользовалась среди нас особо нежной любовью и неизменным авторитетом. Она была всегда нашей заступницей во всех конфлик­тах и недоразумениях. У неё была масса поклонников, и от нас не ускользало то, что все наши учителя были безнадёжно в неё влюбле­ны. Поэтому мы её так охотно выбирали суперарбитром наших колли­зий с учителями. Позднее на её место стали другие сёстры и их подруга Вера Баловенская, которая в нашей семье жила как родная сестра.

Они рано были окружены толпой молодёжи, от которой к нам перепадали различные развлечения и удовольствия. Отец очень лю­бил театр, и нас очень рано начали водить и в театр и в цирк. Впе­чатления от виденных спектаклей до сих пор приятно тревожат моё воображение. Кроме малороссийских пьес, о которых я говорил, особенно врезались в мою память "Ревизор" и "Женитьба" Гоголя.

Последнюю пьесу в любительском спектакле изображали наши родители и близкие знакомые. Папа играл Кочкарёва, Виктория Ти­мофеевна – сваху, Скуба – Яичницу, его жена – Агафью Тихоновну, наш учитель Попов – Жевакина, Дмоховский (друг нашей семьи) – Подколесина. Из всех он оказался прекрасным исполнителем, впо­следствии стал известным актёром (Михайлов). Спектакль этот оставил у меня неизгладимое впечатление. Воспитательная польза для детей от этих спектаклей неоспорима. Пусть игра далеко не ­совершенна и даже плоха, но мы, прежде всего, навсегда наизусть запомнили текст Гоголевских шедевров.

Нас забавляло всё: и наклеенные бороды исполнителей, и их грим. Тогда все мужчины носили бороды, и для спектакля решил об­рить бороду только один Дмоховский, он и стал действительно пос­ле этого спектакля актёром. Отец играл плохо, он брал зарази­тельным хохотом и размашистыми движениями.

"Ревизора" играли настоящие актёры, и их игра производила на меня большое впечатление. Нас водили даже в оперетту. Послед­няя в то время не имела характера того пошлого пошиба, который она приобрела потом. На этой сцене тогда подвизался знаменитый комик Родон и его жена Бельская.

Родон был замечательным актёром и в своих куплетах часто позволял себе смелые выходки, направленные против царского ре­жима и, под видом шутки, издевался над  царями и правителями. Таким образом, оперетта была одним из жанров революционной про­паганды.

Родон был дружен с отцом и являлся очень остроумным собе­седником. Много позднее, в Москве, когда я был уже молодым вра­чом, отец привёл меня к нему в гостиницу у Александровского сада, где он в скромном номере умирал от рака желудка и тогда, поблек­ший и похудевший, он производил какое-то благородное впечатление, и казалось странным, что этот серьёзный человек пел каскадные песенки. Впрочем, комики в жизни всегда по большей части серьёз­ные люди. Я помню, такое же впечатление глубоко сосредоточенного и серьёзного человека произвел на меня и наш знаменитый актер Давыдов, когда я явился к нему в качестве врача.

Поразительно, что у всех талантливых людей, независимо от их специальности, есть что-то одно общее, чарующее, что их сбли­жает, и что к ним привлекает. Будь это актер, художник, врач или писатель, это именно та эмотивная сторона, которая придаёт темпе­рамент и которая присуща таланту.

Отец мой не имел никакой специальности, но у него тоже было это "нечто", что, как я сказал, свойственно таланту. Это и влекло к нему людей и делало жизнь нашей семьи столь полнокровной, заман­чивой, а для растущих восприимчивых детских организмов, особенно полезной.

Отец понимал, что понять красоту мира только по книжкам труд­но, необходимы для дополнения и зрительные впечатления. Чтобы ви­деть мир во всех его красотах – полезно путешествовать, посещать новые места. Если это невозможно, делать прогулки, менять мес­та. Между прочим, отец не любил долго жить на одной квартире, и мы почти ежегодно переезжали на новое место, так было и в дальней­шем – в Москве.

Театр, конечно, давал много зрительных впечатлений, поэтому он и имел на меня такое большое влияние с ранних лет. Я думаю, что теперь, когда я читаю лекции, у меня всегда есть стремление устроить известную мизансцену. Я обращаю внимание на внешность больного и все его ресурсы, которые могут броситься в глаза и произвести впечатление на слушателей. Я ищу в анамнезе черты как бы чеховского рассказа, я выбираю куратора с хорошим голосом или ординатора, умеющего сообщать факты. Сначала делаю репети­цию всей сцены у меня в кабинете, а затем выходим в аудиторию с точным распределением ролей. Тогда получается тот ансамбль, кото­рый облегчает запоминание скучной медицинской материи. Может быть, эта театральность лекций навеяна мне ещё детскими впечатле­ниями от театра.

Родители наши не были религиозными людьми, наоборот, была оппозиция против попов и всего православно-самодержавного куль­та. Но мы, неизвестно кем наученные, богу молились перед сном, в тёмной комнате, чтобы никто не видел, и очень обижались, если кто-либо поднимал нас на смех, когда мы клали земные поклоны. Но праздники культа отец очень любил и всегда устраивал нам замеча­тельные ёлки с сюрпризами, подарками и играми. И даже в этом всё было первый сорт – и огромное красивое дерево, и бесконечные при­готовления, которые нас очень занимали.

Мы сами клеили картонажи, золотили орехи, убирали ёлку и пр. В сочельник непременно готовили кутью и узвар, пироги и украин­ские жареные колбасы. В церковь отец не ходил, но в пасхальную ночь ходил с нами в Кремль, и здесь его интересовала внешне кра­сивая театральная обстановка этого зрелища.

Одно обстоятельство в харьковский период моей жизни несколь­ко травмировало мою детскую психику. Это разлука с матерью. Периодами на довольно большие сроки она уходила из дома и служила в качестве бонны у чужих людей. Вызвано это было, может быть, тя­желым материальным положением семьи, а может быть и другими пси­хологическими или интимными причинами. Я ходил её урывками наве­щать и всегда страдал, то ли от ревности к чужим детям, а больше от зависимости от этих посторонних хозяев. Её, конечно, очень эк­сплуатировали и отнимали от меня. Так она жила у Н.А. Леонидовой, там у неё на руках умерла Дадочка – дочка Н.А. и сколько она перенесла чужого горя. В Москве много лет она жила у Христиановича. Это продолжалось до тех пор, пока я не стал на собственные ноги.

В гимназии меня с Петей отдали в первый класс в 1886 г. Это была классическая 3-я гимназия, только что обновленная реакционной толстовской реформой. С первого класса преподавался латинский язык, а с третьего – греческий.

Телесных наказаний уже не было, но существовал карцер, ко­торый помещался в раздевальне и почти каждый день мы видели, ухо­дя после уроков, сидящего там у решетки окна провинившегося уче­ника. Должно быть, это наказание не исправляло, потому что чаще всего оттуда выглядывала одна и та же физиономия. Иногда приходилось видеть, как надзиратель тащил по коридору за шиворот в карцер упирающегося гимназиста.

Директор гимназии был франтоватый Белицкий, с накрашенны­ми чёрными усами, во фраке с иголочки. Вообще все учителя были во фраках с металлическими пуговицами и в чистом накрахмаленном белье. Инспектор Алексеев был полный и на вид очень суровый, бри­тый старик, но по душе добрый человек. Он очень полюбил моего брата Петю; всё же его очень боялись, когда он возглашал своим могучим голосом “по классам”. Он имел пристрастие к Баxycy, и после этого приходил в гимназию в синих очках. Преподавал он рус­ский язык и очень хорошо.

Выдающихся учителей не было. Большинство из них были чинов­ники,  они аккуратно исправляли наши тетради и ставили балы по пятибальной системе, причем иногда отметки снабжались плюсом или минусом; особенно обидной была отметка 2 с плюсом, ибо плюс не делал её переводной.

Особенный переполох вызвал во всей гимназии приезд министра народного просвещения Делянова. Задолго до этого к его приезду стали готовиться.

Большим затруднением для наших родителей было требование начальства пошить парадные мундиры с металлическими пуговицами. Моя мама нас сама обшивала, и мы носили простые курточки из серого дешёвого сукна. Помню, что выручил еврей портной, давший нам мундирчики на прокат. Меня поразило, как изменилось начальство, директор потерял свой важный вид и подобострастно склонялся перед министром, учителя стояли сконфуженные и красные. Мы же, дети, веселились и особенного страха не испытывали, нас до этого учили по военному выкрикивать ему приветствие. Министр ходил по урокам, задавал вопросы, и его посещение обошлось благополучно, никого не выгнали и он, по-видимому, остался доволен.

Я уже писал о том, сколько волнений и забот доставлял мне мой брат Петя. Несмотря на то, что в предметах он вполне положил­ся на мои плечи, в рисовании он заметно преуспевал и сразу был отмечен учителем рисования и чистописания как лучший рисовальщик. Помню, что первая картина, написанная им масляными краска­ми, была Дарьяльское ущелье. Кавказские мотивы были навеяны Лер­монтовым, которого мы уже тогда обожали.

Кроме гимназии брат посещал ещё рисовальную школу Раевской.

В Харькове мы проучились три года, и в 1889 г. переехали в Москву. Сначала отец поехал один. В Москве жил его брат Николай Петрович. Он служил на маленьких ролях в типографии Кушнарёва и, кроме того, судебным репортёром в газете “Новости дня”. Отец в это время бросил службу частного поверенного и больше занимался литературным трудом, переменив многие амплуа. Одно время он в Харь­кове держал оперетточный театр. Но любовь к литературе, знание язы­ков обратило его к этому любимому делу. Через Николая Петровича он на первое время устроился в типографии Кушнарёва по изданию изящной литературы, и здесь скоро развернулись широко его способности.

Он задумал издание нескольких классических книг: “Робинзон Крузо” Даниэля Дефо, “Гулливер” Свифта, “Новая  Элоиза” Руссо, арабские сказки "Тысяча и одна ночь”  и др. Всё это начало выхо­дить в свет. Наконец, в 1891 году издал юбилейное иллюстрированное издание Лермонтова. Но об этом событии я буду говорить особо.