М.П.Кончаловский "Моя жизнь, встречи и впечатления"-6

[oio11]

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Поступление в университет в то время было большим шагом в совершенно иной, новый мир. Если гимназистов держали в ежо­вых рукавицах, и они должны были подчиняться строгой дисциплине, то студенты пользовались относительной свободой в смысле заня­тий и распределения своего времени. Первое время это несколько кружило голову, и мы набрасывались на все лекции и ходили по всем факультетам, чтобы познакомиться со знаменитыми лекторами по всем специальностям. Пока обязательные практические занятия не захватили меня в строгие рамки, я слушал лекции по русской истории Ключевского, истории французской литературы Фортунато­ва, Цингера по математике и др.

Преподавание медицины в наших университетах было построено по немецкому плану и было чрезмерно теоретичным. Медицину ста­рались базировать на естествознании, и весь курс наук разделял­ся на два полукурса.

Первые два года преподавались естественные науки: анато­мия, физика, химия, ботаника, зоология, гистология, физиология, минералогия и фармация.

Собственно медицинские науки начинались с третьего курса, и только на третий год я увидел первого больного. Самое большое впе­чатление производил анатомический театр, помещавшийся в тесном и старом здании, во дворе на Моховой, пропитанный трупным, слад­ким запахом и табачным дымом. Преподавал анатомию Д.Н. Зернов, красивый старик в чёрном сюртуке и белом галстуке. Он читал очень красиво, и его аудитория всегда была переполнена. Практи­ческие занятия, которые нужно было сдавать преподавателю, были поставлены очень строго, и требовалась зубрёжка по его же учебнику. Занятия вели помощники Зернова – Алтухов, Стопницкий и Карузин. С ними у студентов скоро установились тесные отношения и, несмотря на их строгие требования, у меня остались на вою жизнь о них благодарные воспоминания. Химию довольно скучно читал Са­банеев, дословно, по старому учебнику Кольбе. Нас занимали опыты, которые делал князь Волконский, он же одновременно служил в Большом Театре, где заведовал световыми эффектами. Физику долго читал знаменитый Столетов, который отличался необыкновенной строгостью, но на нашем курсе этот предмет читал переведенный из Одессы про­фессор Умов. Наружностью он, со своей седой гривой волос, похо­дил на льва.  Его студенты очень любили, опытная часть была по­ставлена изумительно. Умов был либеральный профессор, и почти каждую лекцию студенты его провожали аплодисментами.

На первом курсе эти знаки одобрения студенты расточали своим профессорам довольно часто.

Для характеристики этого мрачного периода бесправия и реак­ции, достаточно сказать, что когда профессор истории Милюков (впоследствии известный кадет) был выслан из Москвы по приказу генерал-губернатора, то Умов, в числе небольшой группы, поехал на вокзал его проводить. На другое же утро, перед началом лекции, этот «геройский» его поступок был отмечен овацией, отчего он очень сконфузился.

Замечательное впечатление оставил зоолог Богданов, кото­рый читал беспозвоночных; другой зоолог, Зограф, больше пробав­лялся анекдотами. Ботанику читал Горожанкин, он удивительно ри­совал растения на доске разноцветными мелками и читал довольно редко (имел пристрастие к алкоголю), но очень интересно.

В университете в то время царил полицейский режим.

На студентов смотрели как на постоянных бунтовщиков, вся­кие собрания, сходки и организации (землячества), были запрещены.

При поступлении каждый студент должен был представляться инспек­тору студентов в форменном сюртуке и непременно со шпагой. Так как шпаг у большинства студентов не было, то в канцелярии поль­зовались общей шпагой, которую передавали перед тем, как войти в кабинет инспектора. Сюртуки тоже имели далеко не все студенты, тогда уже носили тужурки, и некоторым приходилось и этот костюм брать у товарищей.

Представление было кратким: инспектор жал руку студенту и советовал заниматься хорошо науками, а не политикой.

У инспектора были помощники и целый штат так называемых педелей, т.е. служителей, которые знали в лицо каждого студен­та и шпионили за ними.

У студентов была организация по землячествам, т.е. студен­ты-земляки из разных мест группировались в небольшие секции, но никакой политической работы не вели, представители больше заботились о материальных вопросах студенческого быта. Нужно сказать, что благотворительных организаций для помощи студентам было достаточно. Было специальное общество, которое давало обе­ды, часто устраивались концерты, спектакли и балы в пользу сту­дентов. И в то время, как правительство смотрело на студентов как на врагов, общество, наоборот, предоставляло студентам все­возможные льготы.

К сожалению, в тогдашней России интеллигенция была неболь­шой горсточкой, и влияния на ход политической жизни не имела. В самой интеллигенции не было единого фронта, в ней можно было различить большую либеральную группу, которая мечтала о пред­ставительных учреждениях, с парламентаризмом и демократическими свободами, но, разумеется, без социальной ломки и по своей при­роде эта группа не была способна к активной борьбе и действию. К ней принадлежало большинство наших профессоров, печатным органом их была газета «Русские ведомости»¹⁾. В литературном отно­шении эта газета велась очень хорошо, в ней печатались содер­жательные статьи  по текущим вопросам, но всегда очень осторож­но и часто даже особым эзоповским языком, чтобы избежать придирок цензуры. Очень интересны были в ней корреспонденции из Англии и Германии, в них очень подробно освещалась жизнь парламентов и, таким обрезом, подготовлялось мнение к введению и у нас ограни­чения абсолютизма.

Для примера той изворотливости, к которой приходилось при­бегать несчастным редакторам, достаточно вспомнить, что во время голода в 1892 году, его называли не голодом, а недородом.

Вспоминаю, какое тогда было большое движение в обществе по поводу помощи голодающим. Очень много в этом отношении сде­лала частная благотворительность. При полном равнодушии прави­тельства, на этой благотворительности часто выезжали во время народных бедствий (наводнений, голодовок, эпидемий), – устраи­вали комитеты, выпускали книжные сборники, организовывали кон­церты, балы, спектакли в пользу голодающих.

Особенную агитацию по помощи голодающим развил наш писа­тель Толстой. Его характерную фигуру я нередко встречал на ули­цах Москвы, гуляющего пешком и всегда наблюдающего. Обращал на себя внимание острый, горящий взгляд его глубоко сидящих глаз. Такие горящие глаза встречаются редко у кого и всегда характе­ризуют особо отмеченных природой людей. Я наблюдал, с какой грустью он убеждал ломового, который стегал кнутом надорвавшую­ся лошадь. Отец мой не любил Толстого, он бывал у него, и на не­го неприятное впечатление производила эта двойственность жизни: с одной стороны лакей во фраке и гостиная для господ, а с дру­гой стороны, он принимал внизу, в скромной комнате, приходивших к нему простых людей.

Менее многочисленная группа интеллигенции была из консер­вативного чиновничества и крупных помещиков. Они составляли правое черносотенное крыло. Их газета была, издававшееся в Петербурге Суворинское «Новое время»,²⁾ а в Москве, жалкое существование несли «Московские ведомости»,³⁾ странным образом, это была официальная университетская газета и печаталась она в Универ­ситетской типографии. Когда-то эта газета при Каткове пользова­лась влиянием, но при нас она никакого значения не имела, и под­писчиков у неё почти не было, а «Новое время» в Москве читали мало.

Наконец, последняя революционная группа. Она была доволь­но многочисленна, но разбросана, работала нелегально, печатного органа не имела. В нее входили бывшие народовольцы, народники, социалисты-революционеры; социал-демократы ещё тогда ясно не обозначились.

Они часто действовали вразброд, нередко пользовались так­тикой террористических покушений (убийство министра Плеве, Боголепова, Столыпина и др.)

Так как часто исполнителями террористических актов были студенты, то все университеты были всегда под подозрением и в лапах полицейского режима.

Осенью 1894 года, как только я поступил в университет, произошло событие, от которого прогрессивная часть русского общества ждала благоприятных перемен. В Ливадии от воспаления почек умер царь Александр III. Он в течение тринадцати лет держал Россию в абсолютизме, и хотя внешних войн не было, и в международном положе­нии у России был авторитет, но зато внутри шла ожесточенная борьба с крамо­лой и реакция торжествовала.

Смерть Александра III никакого уныния и печали не вызвала. По улицам на заборах были расклеены извещения о том, что он «в бозе почил». У нас в семье вырвался вздох облегчения, и начались разговоры о каких-то надеждах на молодого царя. Много говорили курьезного о лечении царя московским профессором Захарьиным, который не нашел во дворце элементарных условий для необходимого режима почечному больному. Наш анатом Зернов ез­дил в Ливадию вскрывать и бальзамировать тело. Через неделю покойного царя привезли в Москву и на день выставили в Архангельском соборе,⁴⁾ а затем увезли для погребения в Петербург.

Мы наблюдали похоронный кортеж из окна Страхового Общест­ва на Мясницкой.⁵⁾ Отец устроил для нас всех пропуска. Зрелище было занимательное. Вся Мясницкая была засыпана густым слоем песка. Газовые фонари были затянуты черным крепом и горели. Было пасмурное осеннее утро. Процессия с венками и делегациями растянулась на километр. За гробом пешком шёл молодой царь в полковничьем мундире и с чёрной перевязкой на руке. Лицо его показалось незначительным и спокойно-равнодушным. Видимо он не предчувствовал предстоящей трагедии своего царствования. Мы ушли домой без особого энтузиазма и, действительно, в ближайшее время не произошло никаких перемен в политической жиз­ни страны. Всё оставалось по-прежнему. Весной 1896 года, когда я окончил занятия на втором курсе и сдал полукурсовой экзамен, в Москве была коронация Николая II.

Москва наполнилась приезжими иностранными делегациями и приняла праздничный вид. По улицам разъезжали театрально оде­тые герольды ⁶⁾ и читали царский указ о коронации. Была красивая иллюминация Кремля с разноцветными электрическими фонариками. Тогда ещё в квартирах электричества не было (были свечи и керо­синовые лампы).

Мы не были ни на каких торжествах. Помню только ужасный, зловещий день ходынской катастрофы.⁷⁾ Дни стояли очень жаркие. Огромные толпы народа сплошной стеной двигались на Ходынское поле за царскими подарками. Шли самые нелепые разговоры, что будут давать чуть ли не живой скот. На другой день утром уже пошли страшные слухи о давке на Ходынском поле. Я вышел на улицу. Город, несмотря на флаги, имел унылый вид, и на углах стояли кучки народа и взволнованно говорили... Но когда я увидел на Тверской пожарные дроги с кучей трупов,  прикрытых брезентом, то мне стало ясно, что совершилась катастрофа. К се­редине дня уже появились очевидцы, и многие пошли искать своих родных и знакомых. По Тверской в открытой коляске проехал царь на Ходынское поле, но вскоре вернулся. Музыканты играли весёлый марш. Общее настроение было подавленное и отупелое. Ника­ких беспорядков и протестов не последовало. Коронационные тор­жества продолжались, и назначенный в тот же вечер бал во фран­цузском посольстве не отменили, он состоялся. Через несколько дней, согласно расписанию, торжества окончились.

После разбора дела специальной комиссией, был смещён полицмейстер Власовский, который меньше всех был виновником этого несчастья. Он был деятельным правителем и даже навёл скорее по­рядок в Москве во время своего управления, а великий князь Сер­гей – генерал-губернатор, остался на месте.

И в этой катастрофе ярко отразилось трагическое свойство русского народа – безропотно страдать и терпеть.

На втором курсе мне посчастливилось слушать Сеченова. Он читал нам основной курс физиологии – кровообращение, движение и электрофизиологию (нервы). Я с трепетом ожидал его первой лекции, ибо я уже давно читал «Рефлексы головного мозга» знал о его политической честности – он из протеста ушёл из Петербургской Военно-медицинской Академии и был в опале. Он читал лекции рабочим на Пречистенских курсах,⁸⁾ которые впоследст­вии были разгромлены и закрыты.

И вот, вошёл в переполненную аудиторию небольшого роста профессор, не в вицмундире, а в простом пиджаке, голова у него большая, редкие волосы причесаны на бок, небольшая редкая боро­да, но обратили на себя внимание широко расставленные, темно-ка­рие, светящиеся глаза.

Лекцию он начал тихим голосом, но без ораторских приёмов, просто, логично и убедительно. Он прямо перешел к делу и после­довательно начал знакомить нас с закономерностями явлений жиз­ни. Для опытов он пользовался только лягушками, никогда он не замучил ни одной собаки. На мышечно-нервном препарате лягушки он нам показал сложнейшие законы электрофизиологии. Уже тогда он говорил о простых и сложных рефлексах и о торможении.

Экскурсий в политику он никогда не делал и не позволял себе для оживления лекции каких-либо шуток или отступлений. Один толь­ко paз, когда он читал о работе сердца и соотношении между сис­толой и диастолой, то указал, что диастола длиннее в два раза систолы, ибо во время диастолы сердце отдыхает и получает пита­тельные материала. Этот расчёт сделан так, что сердце всю жизнь работает и не устает. Поэтому, он говорил, что по физиологиче­ской справедливости рабочим надо дать восьмичасовой рабочий день.

Теперь я очень сожалею, что записи его лекций, которые со­ставил, мною утеряны. Я его видел потом на экзаменах на полукур­совом, на государственном и, наконец, на докторском. Студентов он экзаменовал нетрудно, но докторов строго и часто сердился и нервничал. Он жил на Остоженке, и я его впоследствии встречал, когда он гулял с огромной собакой сен-бернардской породы. Другой профессор физиологии – Мороховец – читал один час в неделю, а Сеченов четыре часа. Он читал физиологию пищеварения совсем в другом духе, с анекдотами, прибаутками, таким образом, его лек­ции не были серьёзными. Его выручало добродушие, и студенты его любили.

Самыми трудными предметами после анатомии были органическая и медицинская химия, которые читал профессор Булыгинский, очень строгий, но справедливый экзаменатор. Читал он скучно, но очень логично и последовательно.

Гистологию читал И.Ф. Огнев, принявший кафедру после зна­менитого Бабухина. Он очень подробно и длинно излагал учение о клетке, а специальную часть прочитывать не успевал. Этот не­дочёт я впоследствии почувствовал, когда стал заниматься пато­логической гистологией у профессора Никифорова.

Полукурсовые экзамены я сдал на весьма удовлетворительно и на лето уехал на урок к Сабашниковым в Смоленскую губернию. Там я очень приятно проводил время. Маргарита Алексеевна (мать моего ученика) читала со мной по-французски, но особенно стало весело, когда она выписала туда моего брата Петю. Он с её дочерью и племянницей стали вместе рисовать. Пошли прогулки, пикники, охота, верховая езда и лето прошло незаметно. Петя очаровал де­виц, и мамаша начала проявлять некоторое беспокойство, но всё обошлось благополучно, потому что каникулы подошли к концу, и мы вернулись в Москву к работе.

Все мои занятия на третьем курсе переместились на Девичье поле, куда в 1892 году переехали все клиники в прекрасное новое здание. Мы жили тогда на Садовой Каретной, в доме генерала Дукмасова, в небольшом деревянном доме, который и сейчас стоит в глубине двора. На Девичье поле был длинный путь, который при­ходилось делать на двух конках: одна ходила по Садовой до Смо­ленского рынка. Путь был один с разъездами,¹⁰⁾ так что от Сухаре­вой до Смоленского рынка вагон шёл не меньше часа, а зимой и больше. Конка громыхала, кучер беспрестанно звонил в большой колокол, на каждом разъезде дожидались встречного вагона, в вагонe стоял пар от дыхания, пассажиры от холода топали ногами – словом это путешествие было мукой, особенно если надо было спе­шить. На Плющихе ходила конка с империалом на крыше, где место стоило три копейки, я любил ездить именно наверху.

Вследствие этих затруднений транспорта, возник вопрос о моём переезде на Плющиху. В одном из переулков я нашел себе комнату со столом за 12 рублей в месяц и скоро туда переехал.

На третьем курсе на меня надвинулись широкой волной совершенно новые впечатления. Я увидел первых больных, началось изучение настоящей медицины.