М.П.Кончаловский "Моя жизнь, встречи и впечатления"-17

[oio11]

В число пайщиков мы привлекли профессоров Одинцова и Молча­нова и известного адвоката Коммодова. У меня сохранилась фотогра­фия закладки нашего дома в 1928 году. На этом месте когда-то стоял небольшой особнячок 1812 года, видавший Наполеона. Недавно я уз­нал, что знаменитый профессор Овер, занимавший мою кафедру до Захарьина, жил тоже на Молчановке. В течение года Эйхенвальд по­строил дом и сделал нам квартиру во втором этаже, с  тремя дверьми, со всеми удобствами, с  книжными шкафами в стенах, с мастерской для Тани и большим, удобным кабинетом. Взносы я делал незаметно для себя, в течение десяти лет погасил всю задолженность и сделался пол­ным собственником квартиры.

Место это было уголком старой Москвы, и моя дочь его увеко­вечила, написав из окна зимний пейзаж с церковкой. Последняя сей­час уже сломана, и на её месте стоит новое здание школы.

Осенью 1929 года мы переехали на Молчановку в новую квар­тиру. К сожалению, три лица, которые внесли паи полностью, по­страдали. Они были какие-то бывшие коммерсанты, их переобложили финансовые органы налогом, квартиры у них отняли и заселили ве­домственными чиновниками. С остальными жильцами мы сжились, и я особенно подружился и сблизился с Одинцовым и Молчановым. Но об этом подробнее расскажу ниже.

В 1929 году мы пережили новое горе. В январе внезапно умер­ла мать моей жены – Надежда Александровна. У неё уже несколько лет наблюдалась мерцательная аритмия на почве миокардита, вслед­ствие нарушенного обмена. Последние годы её очень стеснили, так как после всех её удобств, она жила в одной маленькой комнате. Она никак не могла примириться с тем, что у неё всё отняли – и дачу и средства. Она так ценила, когда я к ней заходил и старался её утешить каким-нибудь пустяковым признаком внимания. Во всё время нашего знакомства, она так много оказывала внимания и забо­ты мне и моей семье, что мне всегда было тяжело, что мы не мог­ли так устроить жизнь, чтобы жить всем вместе мирно и благопо­лучно, но этому всегда мешал какой-то, не совсем мне понятный, закон антагонизма между родителями и детьми. Может быть, здесь играет роль неустойчивость и деспотизм характеров. Во всяком слу­чае, теперь уже на расстоянии, понятно, когда родители так не­возвратимо ушли далеко, мне кажется, что дети были несправедливы к ним, надо быть и мягче и уступчивее, чтобы потом не жалеть.

Например, до сих пор я не могу простить себе, почему я не настоял, чтобы Надежда Александровна была на моем праздничном обеде, когда я справлял свое избрание на кафедру в 1928 году.

Ей, конечно, очень тяжело было жить последние годы, после того, как у неё была всегда полная чаша, она очень любила об­щество, у неё постоянно гостили и жили и свои и чужие люди. Разумеется, на нервах это очень отразилось. Я помню, что на­кануне смерти она вечером была у нас и с удовольствием слушала пение одной певицы. На другой день, около часа дня, когда я был в клинике, ей стало трудно дышать, и в течение нескольких минут она умерла на руках своей дочери. Жена Обакевича  В.Е. Жмурова, прибежала из поликлиники ЦЕКУБ’у, но она её уже не застала.

Надежду Александровну мы похоронили в Новодевичьем монасты­ре, рядом с её мужем и сыном. Сейчас эти могилы сравнялись с землей и на их месте разбит сквер. Я навсегда храню о Надежде Александровне самую светлую память, за все 27 лет моей с ней жизни я видел от неё только заботу, только ласку, только любовь. Дочерей моих она тоже постоянно баловала, особенно же она тужила о том, что Таня глухая, и ещё больше огорчалась, когда у сына Коли родился мальчик тоже глухой. Говорят, что она больше всех внуков любила второго сына Коли – Вову, но я не умею мерить лю­бовь на весах, мне кажется, что любви у нее доставало на всех внуков.

Дочери мои незаметно стали взрослыми. Нина окончила гим­назию и поступила на медицинский факультет, во Второй МГУ. Мне пришлось её увидеть на третьем курсе, когда я временно один семестр читал курс пропедевтической клиники в 1928 году. Кончила она, когда я уже был в Первом Университете, в 1930 году. Она училась в Хвостовской гимназии, куда она перешла из Алфёровской гимназии, когда последняя в 1919 году была закрыта, после того, как Алфёровых расстреляли. Училась она хорошо, и особенных хлопот о ней не было, хотя по поводу шалостей иногда вызывали в гимназию для объяснений.

Тогда в средней школе уже началось совместное обучение девочек и мальчиков. Из Нининых друзей у нас наиболее часто ста­ли бывать Маргарита Шпет, Таня Крель и маленького роста мальчик – Юра Лукин. Мне очень нравилась своей живостью и прекрасной декла­мацией Маргарита Шпет. Маргарита и Таня стали для нас близкими и родными. Юра стал ходить чаще и чаще. Он увлекался теннисом, и Нина тоже сделалась хорошей теннисисткой. Соня всегда незамет­но шла навстречу желаниям детей и устроила в Кунцеве прекрасную площадку, пришлось затратить на неё порядочную сумму, потребова­лись большие земляные работы. Но дети редко играли в .Кунцеве, они больше ходили по спортивным площадкам. Нина окончила меди­цинский факультет. Ещё на пятом курсе она успешно занималась хирур­гией в Боткинской больнице, и я одно время думал, что она пойдет по этой специальности.

По окончании курса она в течение года занималась биохимией под руководствам Ю.М. Гефтер, а, в конце концов, она поступила ординатором ко мне в клинику. Могу оказать честно, что всё её движение вперед совершалось без моего влияния, она очень хорошо работала и проявила большие способности, именно к клинической ра­боте. Ею на первых шагах руководил Е.М. Тареев и он сумел возбу­дить в ней интерес к нашей науке. Я заметил, что она быстро стала разбираться в семиотике и обращать внимание на главные или веду­щие признаки. Она сумела войти в коллектив клиники не как дочь профессора, а как обычный врач и скоро дисциплиной и товарищеским отношением завоевала себе симпатии и, независимо от меня, стала продвигать­ся вперёд. Она хорошо вела занятия со студентами и, наконец, её провели в ассистенты. Мне иногда было странно видеть её, малень­кую мою дочь, в роли авторитетного врача отделения на обходах, докладывая мне о состоянии больных, она называла меня на «вы», чтобы не ронять моего авторитета.

Наконец, два года тому назад, она защищала диссертацию на степень кандидата медицинских наук на тему "О внепочечных азоте­миях". Она сделала прекрасный доклад без записки, диспут и вся защита прошли гладко и хорошо. Я немного волновался, но не высту­пал. Товарищи её поздравили и поднесли цветы. Е.М. Тареев гово­рил очень тепло. Наверное, многие подумали, что ей папаша помогал, на самом же деле её работа была сделана совершенно самостоятель­но, и я ей никаких указаний и поправок не делал. В 1930 году она вышла замуж за Юру Лукина. Брак этот продолжался четыре года, он оказался непрочным. Юру мы очень баловали, спал он до 12 часов, и его в течение часа кому-либо приходилось будить. Он служил редактором в Госу­дарственном Издательстве и поправлял язык молодым писателям, сам он не был талантливым, своего ничего не писал, но был очень при­лежен, как первый ученик. Он любил всякие игры, особенно теннис. Я привозил ему из Парижа костюмы и всякие подарки из мужского туалета. Но натура у него не была глубокая и любящая. Иногда он устраивал попойки с товарищами, эти собрания доставляли Соне большие волнения, потому что она страшно не любит и боится пьяных. Часто у нас стали бывать и родители Юры. Отец его, бывший финансовый инспектор, скоро со мной перешел на «ты», он часто приезжал в Кунцево, а летом приходил ко мне обедать. Хотя я с ним был на «ты», но общего у меня с ним ничего не было, он был человек других интересов. Мать – Ольга Осиповна, была более

добродушная, но совершенно влюбленная в сына и мужа женщина.

В 1932 году 26 марта у Нины родился первый сын Вадя.¹¹⁾

Роды были очень трудные, и я помню, как я волновался и пережи­вал, она родила только на четвёртый день; помню, что я три но­чи не мог спать в ожидании, и у меня от волнения сохло во рту. Юра спокойно играл в шахматы с отцом. Помню, что меня несколь­ко удивило его равнодушие. С рождения Вади вся жизнь нашей семьи направилась в его сторону. Этот мальчик стал главным моим пунктом и даже в шутку я сказал как-то Соловову, на во­прос, «Как вы поживаете?» – «У нас теперь ставка на Вадима». Действительно, все мы не могли на него надышаться. Мальчик он был слабенький, часто хворал, и малейшее его заболевание вызы­вало сильнейшую тревогу. Была большая возня с его кормлением, так как у Нины пропало молоко. Затем у него было какое-то ли­хорадочное заболевание – не то малярия, не то проявление диате­за. Были опасения насчет туберкулёза. Я всегда рисовал себе что-нибудь особенно страшное. Один раз он особенно нас напугал, когда у него сделался внезапно экламбический припадок. Он пере­нёс скарлатину, желтуху, тяжёлую пневмонию и очень часто хворал какими-то желудочными интоксикациями. Только к десяти годам он окреп. Этот мальчик в моём сердце занял особое место. Он послушный, ласковый, способный, но в то же время живой. Он мне стал ещё ближе и дороже, когда в 1934 году его отец бросил Нину, и мы навсегда расстались с этой семьёй. Первое время это для нас бы­ла большая травма, мне страшно было тяжело смотреть на Нину, и я помню, что когда я узнал об этом, то не выдержал и заплакал. Меня поразила в то время холодность Юры, и он даже хотел уйти со сцены незаметно и приписать всю вину Нине. Осенью я увёз Нину в Италию, это путешествие её отвлекло, а через год она в клинике встретила В.Г. Хлыстова и вступила в новый счастливый брак.

В сердечные дела наших дочерей мы не вмешивались, в этом отношении им была предоставлена свобода выбора, они нас и не посвящали в свои переживания. Поэтому, может быть, у Тани этот вопрос протекал довольно запутанно. Я знал, например, что она была увлечена  и ею был увлечен сын Касаткина – Володя, очень славный мальчик, с периодическими психозами, из-за последнего обстоятель­ства я боялся этого брака, так как думал,  какое будет потомство от таких родителей (глухота плюс психоз). Но это увлечение бурно прилетело и быстро окончилось, и, в конце концов, Володя женился на какой-то армянке, старше его. Затем Таня увлеклась Юрой Кожухаром, он переехал к нам, долго был без места, он це­лые дни читал книги, наконец, получил место в провинции и уехал. Вскоре он умер от туберкулеза. Юра был мужем Таниной подруги, и одно время у них была дружба  втроём, но эта подруга умерла от порока сердца, вскоре после того, как Юра её бросил.

Наконец, последний инцидент был с Федей, которого Таня привезла из Киева, где она отдыхала. Это был просто украинский мужичок с гитарой, он приехал в Москву, хотел поступить рабочим на завод, но Таня его скоро устранила, и он благополучно навсег­да исчез с нашего горизонта.

Теперь она успокоилась, говорит, что испытала всё, что на­до, больше выходить замуж не хочет, и будет жить только искусст­вом. В этом деле она достигла успехов, выставила кое-что на вы­ставке, состоит членом Союза, и товарищи художники очень ценят её искусство живописца составлять цвета, ей более удаются натюр­морты и пейзажи. Дядя, мой брат, мало ей помогает, она двигает­ся самостоятельно, может быть потому, что у Пети сын Миша ¹²⁾ – тоже

художник, а Оля (жена Пети) находит, что слишком много  развелось художников «кончалят».

В дальнейший период моей жизни наиболее яркими и важными впечатлениями были частые поездки за границу на международные съезды.

Второй съезд по ревматизму Международная Лига назначила в 1930 году осенью в Льеже в Бельгии. Я туда отравился с секрета­рём Комитета – доктором Данишевским, который был на Первом съезде в Будапеште в 1929 году и успел завязать знакомство и связь с Международной Ассоциацией и ввести наш Комитет в Международную Лигу.

Главным организатором и деятелем этой ассоциации был гол­ландский врач ван-Бреемен.

Путешествие моё было очень приятное и интересное.

Данишевский обладал необыкновенной способностью создавать всевозможные удобства в путешествии и всё предусмотреть. Впечат­ление от Польши было очень характерным – внешний лоск, чистень­кие станции и внутренняя бедность и нищета. Помню, что мы полу­чили большое удовольствие от обеда в польском вагоне-ресторане с разнообразными закусками, сардинами и холодным, вкусным пивом. Утром в Берлине на вокзале нас встретил знакомый Данишевского, с красным автомобилем, и повёз в очень уютное кафе, где мы при­няли утренний завтрак, а оттуда нас повезли в пансион, где мы остановились на несколько дней. Эти знакомые Данишевского жили в Москве, и он заведовал в Москве цирком. Он и его жена-красавица, по прозва­нию «пантера», оказали нам массу внимания, показывали нам Берлин, катали на автомобиле и помогали сделать кое-какие покупки.

Берлин тогда произвёл впечатление скучного города, была общая депрессия, немцы платили репарации по Версальскому догово­ру, и их промышленность находилась в состоянии кризиса. Когда мы проезжали перед Кёльном Рурский район, то видели, что огромные трубы заводов и доменных печей не дымились, лица у немцев уны­лые, бледные. В Льеж мы приехали ночью и остановились в очень уютной гостинице, мне бросилась в глаза необыкновенная чистота полов и красота рисунка, устилавшего их линолеум. В нашем не­большом номере стояла за шёлковой занавеской великолепная ванна. Через открытое окно светил месяц и был слышен очень поэтичный перезвон курантов.                                     

Утром в этой же гостинице я нашёл свою сестру Виту, ¹³⁾ кото­рая была мною предуведомлена и приехала накануне из Парижа, что­бы со мной повидаться. В Льеже мы провели несколько очень прият­ных дней. Город небольшой, но с большим прошлым, и история его мне была известна отчасти из романов Вальтер-Скотта. Место, которое раздирали на части с одной стороны англичане, а с другой – французы, пока страна эта не образовала самостоятельное бельгий­ское королевство. Но здесь оно за короткий срок получило удары от немцев, которые в первую империалистическую войну разрушили и ограбили её города, сёла и крепости и во второй раз, сейчас, про­должают те же бесчинства и насилия над страной, которая сохрани­ла нейтралитет и не хотела войны.

Тогда меня поразила та быстрота, с которой были залечены раны той войны, и мы нигде уже не видели следов больших разру­шений.

Льеж – очень культурный городок – там комбинируется высшая школа с епископатом и монастырём. Съезд происходил в здании уни­верситета и перед его портиком на большой площади два раза в не­делю располагался огромный рынок с овощами, рыбой и другими съест­ными припасами. Это была очень живописная картина.

Съезд открыл без особенной торжественности председатель Лиги - англичанин Fortexe-Fox. Я был очень рад познакомить­ся с ван-Брееменом, и он произвёл на меня очаровательное впечатление. Мне понравилась его общая культура и тот огромный интерес и внимание, которые он проявил к новому русскому строю. У него не было к нему, как у многих, иронического отношения. Нас, русс­ких, на первых съездах боялись и даже несколько сторонились. Ван-Бреемен проявил очень много такта, для того, чтобы ввести нас в Международную Ассоциацию и в дальнейшем мы за этим столом заняли подобающее нашему достоинству место. Я сделал доклад по вопросу о патогенезе ревматизма и в нём я стремился показать по­лиморфизм и комплексность этиологии в этой болезни. Я хотел по­казать, что единая этиология в виде микроба имеет меньшее значе­ние, чем особая реактивность и чувствительность самого микроор­ганизма. Ревматизм есть заболевание мезенхимы и заболевание ин-фекционно-аллергическое.

Во время моего доклада председательствовал Марсель Лаббе, который после Видаля и после Ашара занимал кафедру в Hôpital Cochin в Париже. Он не был ярким клиницистом, но очень добросовестно работал в области болезней обмена и диэтетики. Очень интересна была экскурсия на курорт Спа, где было заседа­ние в театре, осмотр всех достопримечательных учреждений и, на­конец, блестящий банкет.

В Спа мы ездили на автокарах. Курорт этот очень благо­устроен и архитектура зданий и павильонов замечательная. Выло время, когда он был в большой моде, и там лечились цари и вель­можи, между прочим, Пётр Великий.

После этой экскурсии мы уже достаточно сблизились с ино­странцами и поехали в Брюссель.

Брюссель – это маленький Париж. Я его уже видел и с боль­шим удовольствием побывал в нём второй раз. Там мы осматривали новые больницы и нам демонстрировали больных ревматизмом, лечен­ных физиотерапевтическими методами. Из Брюсселя мы поехали на заседание Лиги в Амстердам. Приехали туда ночью и нас отвезли в огромный комфортабельный Carlton Hôtel, в маленьком номере, со всеми удобствами, ванной и душем я провёл ночь. Ут­ром открыл окно, взглянул на улицу и увидел, что все жители ез­дят на велосипедах – и дети, и взрослые, и женщины с корзинами для провизии. Сам город весь в каналах, набережные с массой мос­тов. Утреннее заседание было в лечебнице ван-Бреемена, показы­вали больных, а затем немцы повели нас в какой-то ресторан, есть омаров и пить пиво, и вечером нам давало банкет Медицинское Об­щество в роскошных залах нашего отеля. На этом банкете меня по­разило необыкновенное обилие яств. Сами голландцы – очень круп­ный народ и на председателя Терапевтического Общества я, со своим крупным ростом, должен был смотреть, поднявши голову вверх. Даже кельнеры все крупные и дородные. Каждый участник банкета имел индивидуальное место в покойном удобном кресле, у каждого своё блюдо с закусками и своя корзина с чудными фруктами, тесноты ни­какой, никто вас не жмет и никто на вас не дышит.