М.П.Кончаловский "Моя жизнь, встречи и впечатления"-15

[oio11]

Я получил некоторое разочарование, когда вышел том Меди­цинской Энциклопедии, в котором я написал статью о жёлчно-ка­менной болезни, а хирургическая часть была поручена профессору А.В. Мартынову.

Я над этой статьей много поработал и представил эту бо­лезнь во всём многообразии её картин, с различными вариантами и осложнениями. Этот полиморфизм надо чётко знать, чтобы оп­ределить момент операции. Моё разочарование было в том, что хирург с таким опытом дал только коротенький придаточек к моему тексту, которым он не осветил многих вопросов с хирургической стороны. Я наблюдал, как Фёдоров уже настолько поднялся, что ему стало тесно в Москве, и он стал жить в обеих столицах по очереди, несколько дней в Москве и несколько в Ленинграде. Он материально окреп. Ему вернули дачу в Гаграх. Правительство подарило ему машину и наградило орденом Ленина. Он стал снова ездить за границу, в Германию, где его хорошо знали, как выда­ющегося хирурга. В это время я его часто встречал у моего ас­систента Н.К. Мюллера, жена которого была хирургом в клинике профессора Соловова. Она была очень умная женщина, и у неё час­то по вечерам стал бывать Фёдоров. После рабочего дня он любил там посидеть за чайным столом далеко за полночь. Я удивлялся его выносливости, так как он быстро стал увеличивать дозу креп­ких спиртных напитков, которые были для него необходимой и еже­дневной потребностью. Голова его продолжала прекрасно работать, и он в это время написал свою, очень нашумевшую, статью «Хирур­ги на распутье», где на основании пройденного им длинного пути он высказывает общие мысли, показывающие, что он ставит перед собой не только задачи хирургической техники, а понимание бо­лее широких причин болезни. Хирургия стоит на распутье, ибо она редко в состоянии действовать на саму причину болезни. Такое откровенное и честное признание выдающегося хирурга произвело большое впечатление, и популярность Фёдорова ещё больше возросла. Он переезжает в Ленинград и снова  занимает свою кафедру в Военно-медицинской Академии, в Москву он  является уже реже, на гастроли. В этот период его организм уже начинает сдавать, он заметно худеет, едет лечиться в Берлин, но всё же, жестокий артериосклероз прогрессивно  подтачивает его организм.

В 1934 году на банкете, которой мы устраивали в Ленинграде в Астории для Международного Конгресса по ревматизму, я его видел в последний раз. Я его посадил рядом с собой и профессором Гинзбургом из Брюсселя. Он ещё сохранял свою генеральскую осанку, великолепно говорил по-французски и по-немецки, но уже был не тот. Печать грусти легла на его умных глазах, и в беседе не было обычной живости. После этого я получал сведения, что он прогрессивно слабеет, и через год его не стало. Пока я ещё не встречал другого хирурга с таким широким пониманием больного и всей медицины, как отрасли биологии.

Теперь перейду к тому, как я стал ревматологом и принял руководство Антиревматическим Комитетом у нас в Союзе. Эта работа в области ревматизма, помимо интереса самой темы, для моего дальнейшего развития имела огромное значение. Благодаря ей я вошёл в близкий контакт с западноевропейскими учёными и я по­бывал шесть раз за границей и на четырёх Международных Конгрессах. Комитет по изучению и борьбе с ревматизмом возник в 1928 году на Всесоюзном Курортном съезде в Москве. На этом съезде я участвовал в качестве председателя Центральной Курортной Комиссии Нарком-здрава. Здесь  возникла  инициативная группа, которая решила специально заняться изучением ревматизма. Поводом к этому послужили следующие обстоятельства: I) огромное количество ревматизмов в различных отраслях  промышленности; 2) возможность принятия социальных мер для профилактики; 3) богатство и разнообразие лечебных ресурсов на наших курортах; 4) особое значение ревматизма в происхождении заболеваний сердечно-сосудистой сис­темы.

Последний аргумент особенно заинтересовал нас, клиницис­тов, ибо, после того, как обуздали туберкулёз, по статистике смертности и потери трудоспособности сердечно-сосудистые забо­левания стоят на первом месте. А ревматизм, более чем в полови­не случаев, является их причиной.

Ко всему этому нужно прибавить, что русские уже успели сделать интересные работы в области ревматизма, например, пато­логия ревматизма с его мезенхимиальной локализацией, разъяснённой работами Талалаева. Секретарём комитета был доктор Данишевский, который повёл дело с необыкновенной энергией. Мы органи­зовали специальную комиссию по классификации, созывали пленумы и конференции, поставили ревматическую тему на Всесоюзном Съезде Терапевтов и, наконец, в 1928 году Данишевский поехал на Первый   съезд ревматологов в Будапешт и установил контакт с Международ­ной Лигой. Таким образом, наш Комитет вошёл в состав Международ­ной ассоциации, бюро которой было в Голландии, в Амстердаме.

 

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Важным этапом в моей жизни было моё возвращение в Первый Мос­ковский Университет и принятие мною заведования факультетской терапевтической клиникой. Клиника эта – старейшая в России, имеет большие и славные традиции, в ней я проработал семнадцать лет и прошёл все стадии клинического воспитания, был экстерном, орди­натором, ассистентом, писал и защищал диссертацию и пять лет чи­тал доцентский курс. Эту клинику я считал своим родным домом и много я там имел и радостей и горестей и близких и дорогих това­рищей. С пребыванием в этой клинике у меня связано очень много воспоминаний, и в ней я получил главнейшие элементы в формиро­вании из меня врача и клинициста. Эта клиника всегда привлекала к себе врачей, и в ней постоянно работало 30 – 40 врачей с различными индивидуальностями и стремлениями.

Руководитель клиники даёт направление работы и держит оп­ределённый тон, но учимся мы медицине в значительной степени друг от друга, и ничто так не развивает врача, как длительное пребывание в сильном коллективе, особенно, когда идёт постоян­ное преподавание и научная работа и соревнование сил. Таким об­разом, множество, может быть, незаметных уроков и полезных све­дений получил я от товарищей в этой клинике.

С другой стороны, моё положение во Втором Университете было очень хорошее, я уже одиннадцатый год заведовал клиникой. Кли­ника была прекрасно оборудована, очень хороший рентген, био­химическая лаборатория, электрокардиограф, а главное, большой, дружный коллектив. В Совете профессоров я пользовался влиянием и уважением, я был деканом, членом Правления, от Университета я был избран депутатом в Московский Совет, словом, покидать этот университет, который меня так принял, мне тоже было жаль. И вот, у меня началась длительная внутренняя борьба, когда я получил от декана Первого медицинского факультета А.И. Абрикосова предло­жение перейти в факультетскую терапевтическую клинику.

Несколько лет до этого раньше, подобное предложение перей­ти в Певый мединститут мне делали, но в госпитальную клинику, тогда от этого я очень легко отказался, но теперь задумался.

Я колебался потому, что меня неудержимо потянуло к родному дому и как ни хорошо я чувствовал себя в клинике, мне казалось, что я должен вернуться в факультетскую клинику, как домой, тем более, что А.И. Абрикосов приглашал меня в самых лестных выра­жениях. Мне он передал, что моё избрание обеспечено и что кон­курс – простая формальность. Тогда я, наконец, после долгих размышлений подал заявление. В то время я уже пользовался достаточ­ным авторитетом и потому был довольно смелым. Однако, и на этот раз, под влиянием интриг того же Плетнёва, разыгралась неожи­данная для нашего круга история. Кафедра факультетской клиники при Временном Правительстве была отдана, согласно рекомендации, Плетнёву и он её занимал с 1917 до 1926 года. По непонятным при­чинам он перешёл на Госпитальную клинику, которую занимал Д.А Бурмин. Таким образом, Д.Д. Плетнёв пошёл на живое место, а Бурмин для него посторонился и перешёл на параллельную кафедру в Ново-Екатерининскую больницу.³⁾ Как это могло произойти, трудно оказать. У Плетнёва было два ассистента – Вихерт и Виноградов, которые уже достаточно выросли, и злые языки говорили, что В.В. выжили Д.Д. Они будто бы говорили ему, что его лекции слишком серьёзны для четвёртого курса, и ему надо читать пятому курсу или, быть может, ассис­тенты госпитальной клиники, которые тогда имели влияние на ход событий, хотели другого руководителя – неизвестно. Во всяком слу­чае, это передвижение произошло, и временно факультетской клиникой стал заведовать Вихерт. Нужно сказать, что это был энер­гичный молодой работник, но утверждение он получил неожиданное и, как говорили, через влиятельного больного, так как открыто­го конкурса не было объявлено, а он был утверждён незаметно во время каникул. Сильным кандидатом на эту кафедру по тому времени был С.С. Зимницкий, но его кандидатуру как-то затёрли. Одним словом, два года клиникой заведовал Вихерт, и у него дела шли недурно, но в 1928 году он внезапно заболел крупозной пнев­монией и умер. Я у него был накануне смерти и застал его в безнадёжном положении. Тогда ещё сульфидина не было, а интоксикация была тяжелейшая и пневмония – ползучая. Никакие мероприятия пользы не принесли. После его смерти временно клиникой заведовал ассистент Виноградов.

Какая же разыгралась неожиданная история? На этот конкурс подали старшие профессора – Яроцкий, Гуревич и ассистент Вино­градов. Когда я подал, то узнал, что Яроцкий и Гуревич сняли свои кандидатуры, и я остался в единоборстве с Виноградовым. До меня стали доходить слухи, что у Виноградова есть сторонники и влиятельные в самой клинике и что комиссия, под председатель­ством Плетнёва не поставила вопрос категорически в мою пользу. Тогда я сделал решительный шаг. К тому часу, когда должно было начаться заседание совета профессоров для решения этого вопро­са, я послал декану Абрикосову письмо с категорическим отказом от баллотировки, мотивируя отказ тем, что я принял предложение о переводе меня, но я не могу, как декан Медицинского факультета Второго Мединститута ⁴⁾ и как избранный депутат, подвергаться риску провала, тем более, что я всем обязан Второму Медицинскому инсти­туту и останусь работать там.

Удивительно, что это моё заявление сорвало конкурс, и Вино­градов тоже поспешил заявить о своём отказе. Таким образом, кафедра осталась незанятой, и кризис продолжался. Через два ме­сяца, когда я уже перестал об этом думать, успокоился и продол­жал работать в своей клинике, неожиданно ко мне заезжает рек­тор Первого Университета и снова предлагает занять кафедру факуль­тетской клинки. Я заявил, что я очень благодарен за честь, но что я на конкурс не пойду, а возьму эту кафедру, если меня пере­ведут на неё в порядке перевода по приказу Наркомздрава. И вот, весной 1929 года, я получил такой приказ. Я обусловил также право перейти с двумя своими ассистентами, но в процессе переговоров мне пришлось уступить, и я перешёл на Девичье поле, взяв с собой в качестве старшего ассистента А.М. Касаткина. 1-го сентября 1929 г. мы с ним и явились в мою старую, родную клинику. Здесь пришлось устранить ещё одно небольшое препятствие. В штате клиники оставался, как старший ассистент, В.Н. Виногра­дов, перевести его в младшие ассистенты и подчинить таким образом Касаткину, я не считал возможным. Поэтому я поехал в Главпрофобр и предложил сделать Виноградова профессором Второго  Университета  на одну из кафедр, там была вакантная факультетская, и я освободил госпитальную. Сначала это предложение встретило резкие возражения со стороны директора Второго института, но мало-помалу мне его удалось уговорить, и я считал, действительно В.Н. Виноградова прекрасным преподавателем. Назначение его состоялось, и мы с Касаткиным вошли в новый коллектив, и я начал снова рабо­тать в дорогой для меня факультетской терапевтической клинике. Я не могу сказать, что моя первая вступительная лекция была удачна. Когда я вступил в этот, столь близкий и дорогой для меня амфитеатр, то мной овладело какое-то особенное волне­ние. На лекции присутствовал Н.Н. Бурденко, и приехали в качест­ве гостя П.Д. Соловов и мой бывший ассистент Е.А. Кост. Присут­ствие этих лиц мне было очень приятно, но я чувствовал, что не сумею нарисовать всего размаха и полёта клинической мысли, которая тогда соответствовала положению науки. Но очень скоро я стал осваиваться с новыми людьми и постепенно у каждого из них нашел интересные стороны, и мы стали друг друга понимать. С аудиторией я тоже освоился довольно скоро, и голос мой зву­чал всё увереннее и увереннее. Эта уверенность крепла парал­лельно тому, как укреплялся мой клинический опыт, и как созре­вали мои взгляды на болезненные процессы. Крепчал также и весь коллективный организм. Я поставил себе за правило не стеснять свободы своих сотрудников и поддерживать в них инициативу, я всегда старался в людях подчеркнуть и даже украсить их положи­тельные стороны и заметил, что тогда они, эти стороны, получают большее развитие. Меня привязывает к клинике не только широкая возможность иметь перед собой для наблюдения большой и хорошо обработанный материал, но, главным образом, постоянное общение с вечно движущимся, меняющимся потоком врачей с различными от­тенками, различными индивидуальностями, всегда восприимчивыми и ярко реагирующими на впечатления. Находясь постоянно в их среде, как старший, но равный с ними товарищ, я на себе чувст­вую их возбуждение и омолаживающее влияние. Сколько раз на лек­ции или на конференции, когда мне часто приходилось резюмировать суть демонстрации или вопроса, мой, уже усталый или ста­реющий ум возбуждался при виде устремленных на меня молодых глаз, и появлялись такие образы и сравнения, которые помогали  уяснить вопрос, казавшийся сложным и запутанным.

Со вступлением в заведование клиникой, я продолжал прида­вать большое значение клиническим конференциям и собирал всех врачей на эти конференции один раз в неделю. Никогда и ни при каких обстоятельствах я не считал возможным отменить конферен­цию. Эти конференции продолжались не более двух часов. На них разбиралась казуистика, анализировались наши ошибки, через кон­ференцию проходили новые методики, через конференцию проходили все научные работы, диссертации кандидатские и докторские, на конференции докладывался и новый литературный материал. Недостат­ка в материале никогда не было, и на обязанности секретаря была забота, по согласованию со мной, обеспечить повестку дня. Тон наших конференций и обстановка были всегда дружелюбные и товари­щеские и поэтому врачи охотно и свободно на них выступали, при­учались говорить кратко и отчётливо. На мою долю приходилась роль сделать вывод или резюме слышанного и виденного, из этих суждений я и мои сотрудники всегда извлекали известкую пользу. Главным нашим стремлением было всё время улучшать и улучшать ле­чебную, педагогическую и научную работу клиники.

Прошло не больше года, как я понял, что сделал правильный шаг с переходом в Первый Мединститут. Здесь поле деятельности ока­залось шире. Вся клиника больше, возможности для научной рабо­ты шире, и аудитории гораздо обширнее. А главное, оказались науч­ные силы сотрудников крепче и с большей инициативой и довольно солидной эрудицией. Мне особенно дорого и приятно признать полное единодушие у сотрудников клиники на понимание ближайших задач клиники, и я хорошо чувствовал, как положительно врачи воспринимают мои взгляды. Я прямо скажу, что у меня было чувство полного удовлетворения, когда я пришёл к тому убеждению, что нас соединяет любовь к клинической науке, что мы все чувствуем её прелесть и аромат. На моих глазах клиника перестала быть эмпирическим знанием и каким-то придатком естественных наук, клиника стала самостоятельной наукой со своими сложными методами. Она устанавливает законы не только патологии, но и физиологии. Мы со своими сотрудниками и начали ряд работ в области клиниче­ской физиологии. В клинику я пришёл, как я выше оказал, с одним А.М. Касаткиным. А.М. Касаткин был прекрасный врач, с хорошими традициями и высоко гуманными чувствами. Он был особенно поле­зен в обществе молодых врачей. Он сглаживал некоторую их гру­бость, и, в то же время, очень способствовал тому, чтобы воспиты­вать во врачах чувство долга и чувство ответственности, а глав­ное, уменье подойти к больному, почувствовать его горе и его страдания и войти в контакт с больным и окружающей его обста­новкой. Мой долгий клинический опыт показывает, что всегда больше будет пользы от того врача, который гуманнее и который входит своим контактом в доверие к больному. Как много мне приходилось видеть конфликтов и испорченных результатов лечения от бестакт­ных слов и неумения обращаться с больным или его родственника­ми.

А.М. Касаткин за несколько лет своей работы в стационаре госпитальной клиники Второго МГУ восстановил свой опыт в семиотике и проявил прекрасные педагогические способности. На Девичьем Поле он принялся с особенным рвением за преподавание и проявил очень большую энергию в организации вечернего факультета. А.М. Касаткин окончил естественный факультет и поступил в Университет по специальному экзамену, так как он не имел классического образования, кончил коммерческое училище. Он рабо­тал по химии у Морковникова и всегда по взглядам своим был про­грессистом. Он даже был одним из преподавателей на знаменитых Пречистенских курсах для рабочих, которые были разгромлены пра­вительством, и на которых читал Сеченов и др.

Касаткин является типичным представителем русской интел­лигенции, увлекающийся, со сложившимися и определенными вкусами.

Любимые писатели его – Тургенев и Горький.

Преклонялся он перед Софьей Ковалевской настолько, что ездил специально в Стокгольм, чтобы прийти на её могилу, и когда я ездил в Стокгольм на съезд по ревматизму, то он, провожая меня на вокзале, напомнил мне, чтобы я не забыл зайти на кладбище в Стокгольме на её могилу. Я, грешный человек, этого не сделал, так как шёл дождь, и у меня было много другого дела. Из актрис он преклонялся перед игрой Ермоловой и не пропускал спектаклей с её участием, видел он её во всех ролях и по много раз. Касаткин был очень аккуратен и исполнителен в своих обя­занностях. Однажды я заметил, что его нет в клинике, я уже в три часа вышел к трамваю, чтобы ехать домой, и вдруг вижу, бе­жит Касаткин своей мелкой походкой. Я опрашиваю, что случи­лось? Он говорит: – «Умерла Ермолова, и я был у неё на похо­ронах». Это он сказал трогательно печально.

Его эмотивность в другой раз проявилась при следующем случае. Как-то я заметил, что он пришёл в клинику в очень ве­селом настроении. Я полюбопытствовал, в чём дело. Он говорит: – «Как я счастлив, сейчас я узнал, что большевики сломали Иверскую». ⁵⁾ И он с таким ожесточением стал говорить об этом религиоз­ном дурмане. Касаткин был секретарем Терапевтического Общества и в юбилейном заседании Общества сделал прекрасный отчётный до­клад. Я узнал, что он в молодости часто играл в любительских спектаклях и даже чуть не стал актером Художественного театра при его зарождении, но после подумал и вернулся к своим заня­тиям химией.

Он был домашним врачом и личным другом Тимирязева. Таким образом, в нём были черты человека с большим вкусом, любящего науку, но сам он научных работ не делал. Однако, врачом и педа­гогом был хорошим и потому в клинике был очень полезен.

Ординаторский стаж он прошел в Остроумовской клинике, так что основу имел солидную.

В клинике я нашел пять ассистентов из прежних работников, достаточно хорошо подготовленных. Это были – Е.М. Тареев, В.Н. Смотров, С.А. Поспелов, С.А. Гиляровский и рентгенолог А.Е. Успенский. Из них Е.М. Тареев обращал на себя внимание своей большой эрудицией, он уже имел порядочное количество работ, из которых значительная часть касалась клиники и патологии почечной системы и у него уже была напечатана монография об анемии Брайта, которая по своим достоинствам вполне удовлетворяла докторской диссертации. Я заметил, что Е.М. Тареев обладал способностью груп­пировать вокруг себя молодых врачей и заинтересовывать их научной работой.

Я заметил также, что он уже имеет авторитет среди товарищей. Должен сказать, что руководителю клиники всегда очень помогает в оценке качеств своего сотрудника наблюдение того влияния или ав­торитета, который он имеет среди товарищей. Характерной чертой Е.М. Тареева было при разборе больного – стараться проникнуть глуб­же в вопросы патогенеза болезни – «глубже копать», этот анализ он делал очень последовательно, пользуясь методами функциональной диагностики; особенно интересны его работы в области физиологии и патологии почек. Говорил он довольно монотонно, без особенного темперамента, но иногда, особенно на конференциях в прениях, с некоторой иронией и в споре умел подметить слабые стороны против­ника. Мало-помалу я наблюдал, что у него стало больше живости, и тогда его лекции лучше воспринимались. За всё время моей с ним работы, у меня не было ни разу даже малейшего недоразумения, и моя первая научная работа в факультетской клинике была сдела­на с ним. Он, совместно с рентгенологом Успенским помог мне собрать материал бронхогенного рака, который я доложил весной в 1930 году на раковой конференции. Потом это сообщение расши­рилось в более полную работу о лёгочном раке, которая мною была доложена на украинском съезде терапевтов в Киеве, а затем, в ви­де научной монографии напечатана в Киевском сборнике «Новообра­зования».

Е.М. Тареев, первый из моих сотрудников и учеников, полу­чил степень доктора медицинских наук, и степень эта вполне за­служенно была ему присуждена без защиты. В дальнейшем я на­блюдал, как у него проявился интерес к малярии, брюцеллёзу, когда он одновременно работал в Тропическом Институте. Е.М.Та­реев – первый из моих ассистентов, получил самостоятельную ка­федру по конкурсу в Третий Мединститут.⁷⁾ Он был значительным лите­ратурным работником и был секретарём Терапевтического Архива, и сейчас состоит заместителем редактора и является одним из са­мых добросовестных и авторитетных рецензентов. Особое чувство я питаю к Е.М. Тарееву, потому что он имел такое хорошее влия­ние на мою дочь, в которой он поощрял занятия биохимией и под его руководством она написала свою кандидатскую диссертацию о внепочечных азотемиях.

Рентгенолога Успенского я сразу оценил как талантливого преподавателя и часто стал поручать на моих лекциях демонстра­ции рентгеновских снимков с пояснениями. Он это всегда делал очень рельефно и последовательно.

В.Н. Смотров проявил с первого моего с ним знакомства большой интерес к литературной работе. У меня с ним контакт возник на почве клинико-физиологических работ. Этот физиоло­гический уклон принёс клинике большую пользу, мы с ним начали ряд новых работ по клинической физиологии. Им, совместно с сотрудниками, начаты работы по изучению секреторной функции желудка, он сделал весьма существенные поправки к изучению секреторной функции желудка. Эта работа дала мне материал для моего доклада на ХII съезде терапевтов в Ленинграде на тему «О патогенезе гастрита».

Рост В.Н. Смотрова происходит на моих глазах. Меня вообще часто поражало то необыкновенное, сказочное превращение, которое происходило с некоторыми моими учениками и за очень корот­кий срок. Талантливая, восприимчивая натура быстро всасывает в себя влияния и впечатления из окружающей среды. Во В.Н. Смотрове я высоко ценю его ум и литературный вкус. Он сделал очень интересный очерк истории нашей клиники с характеристикой про­фессоров и их эпохи.

С.А. Поспелов показал себя как хороший методист, знакомый с лабораторией и инструментами. Он очень много работал на труд­ном месте заместителя директора клиники по административно-хо­зяйственной части, на этой должности его сменил С.А.Гиляревский, который, как администратор, показал большие способности, при нём клиника отняла у Бурденко переходящее Красное Знамя и до сих пор продолжает держать.

С.А. Гиляревский прекрасный лектор и удивительно хорошо влияет на больных и их родственников своим тактом и уменьем разрешить все конфликты и недоразумения.

Таким образом, работа в этом коллективе стала для меня лёгкой и приятной. Как только вышел закон о научных степенях, я решил продвигать своих сотрудников. Как я уже сказал, Е.М.Тареев был утвержден первым в степени доктора. Также без защиты, на основании имеющихся трудов, по моему мотивированному отзыву подучил утверждение А.Е. Успенский.

В.Н. Смотров получил степень доктора после защиты диссер­тации «О колитах». С.А. Поспелов написал специальную работу о гипогликемии, и её тоже успешно защитил. С.А. Гиляревокий защи­щает диссертацию о ревмосептических эндокардитах. Докторскую диссертацию защитил ещё Т.П. Панченков и А.Г. Гукосян – первый по туберкулёзу, а второй дал обширные материалы по влиянию на функции желудка заболеваний различных органов и систем. А.М. Касат­кин, тоже по моему представлению, получил степень доктора без защиты. Таким образом, за короткий срок в клинике кроме меня, стало восемь докторов медицинских наук. Нужно оказать, что все они получили звание профессоров. Научная работа в клинике оживает. Появляются планы на каждый год и проверка выполнения.

Несколько человек из ассистентов были утверждены в степе­ни кандидата медицинских наук без защиты диссертации за свои научные труды по совокупности, а многие защищали на степень кандидата: – Зельманович, Ефимов, Широкова, Ратнер, Масленни­ков, Айзенштейн, Фунт, Гроссман, Кончаловская, Хлыстов, Гельфон, Бондарь, Щульцев, Бумажная. Эти четынадцать диспутов на кандидат­скую степень и восемь докторов говорят о большой активности в науч­ной работе клиники. В построении этих работ главную помощь мне оказывали В.Н. Смотров и Е.М. Тареев, который впоследствии ушёл на самостоятельную кафедру. Научная работа в клинике настолько разрослась, что в ней была устроена точка ВИЭМ, ⁸⁾ которая через два года была закрыта, и мы организовали специальную клинику ВИЭМ, куда перешла часть сотрудников, сначала по совместитель­ству – В.Н. Смотров, а затем совсем перешли Поспелов, Широкова, Ратнер и Хлыстов. Несколько лет я заведовал двумя клиниками и руководил конференциями обеих.

Вернусь на некоторое время к своим домашним и семейным делам. Конечно, клиника поглощала бóльшую часть моего времени, много я разъезжал по частным больным и имел домашний приём. Этот приём в голодные годы значительно снизился, однако больные меня не забывали и не допускали до недостатка и присылали то то, то другое.

Я даже смог себе купить подержанный автомобиль, которым я владел около двух лет, устроил даже из сарая гараж, был у ме­ня шофёр татарин и жена Софья Петровна умела водить машину и один раз на Арбате чуть-чуть меня не угодила под трамвай. Это увлечение автомобильным спортом исходило от одного из её поклон­ников – доктора Нерсесова.

Во время Первой мировой войны она горячо увлекалась помощью раненым, прошла курсы сестёр и была операционной сестрой. В гос­питале она пропадала с утра до позднего вечера, а дети остава­лись на попечении у моей мамы.

Перед революцией я успел продать автомобиль и, как уже говорил, наступила в практике значительная ремиссия.

Но после введения НЭП’а, дела значительно оживились, я не переставал думать о том, чтобы построить свою отдельную кварти­ру. Нам надоело жить с чужими людьми и весь уютный домик от пло­хого хозяйничания приходил в упадок.

Ко мне пришел один известный архитектор – Эйхенвальд и пред­ложил построить кооперативный дом. Он выбрал очень удачное мес­течко на углу Б. Молчановки и Б. Ржевокого переулка против церкви Николы на курьих ножках, ⁹⁾ причём выгода состояла в том, что мы смогли воспользоваться глухой стеной соседнего дома и к нему прилепиться. Таким образом, нам надо было воздвигать только три стены, и мы могли сэкономить на кирпиче. Вопрос был только в сред­ствах. У меня денег было очень мало, не более двух тысяч. Но Эйхенвальд нашёл выход из положения. Он нашёл трех лиц, которые внесли свои паи полностью и, кроме того, он посоветовал мне хло­потать о ссуде. Я в это время лечил председателя Московского Совета, и мне легко было получить ссуду из банка на десять лет в 50.000 рублей.