М.П.Кончаловский "Моя жизнь, встречи и впечатления"-14

[oio11]

Затем мы отправились в Берлин, где нас встретил мой ассистент Гроссман. Пребывание моё в этом скучном и безвкус­ном городе он сделал очень приятным и полезным. Гроссман учился медицине в Германии и хорошо знал Берлин и весь порядок жизни этого города. Мы с ним с раннего утра ходили по клиникам. Я познакомился с Фридрихом Кроусом, был у него на лекции. Как лектор он интересен тем, что затрагивает общие философские проблемы, но нет такого блестящего и живого разбора больного, как у Видаля в Париже. У Видаля я прослушал целую серию лекций по легочным нагноениям; стенограммы этих лекций я привёз с со­бой, и они служат для меня образцом красочности и яркости речи. В этих лекциях изложены известные методы диагностики, было по­казано множество рентгеновских снимков, но интересно, что ста­рым методам и наблюдательности Видаль придавал большее значение. Например, он показывал этих больных, и перед каждым стояла пле­вательница с мокротой – «Смотрите, говорил он слушателям, – диагностика этой болезни написана в плевательнице» – т.е. свой­ству и виду мокроты он придавал наибольшее значение. Не менее интересны были ежедневные его разборы больных в палатах (leçоns à la salle). Там он сидел у постели боль­ного, окружённый группой врачей, среди которых было много ино­странцев. Видаль выслушивал сначала краткий доклад, а затем начинал исследовать больного, причём выслушивал без стетоско­па, непосредственно ухом, ему подавала сестра чистенькую сал­фетку, перевязанную голубой ленточкой. Затем следует живая, об­разная речь и блестящая диагностика. Меня Видаль принял очень любезно, долго расспрашивал о России и дал мне письмо к Вокёзу в Hôpitai de la Pitié. Там я слушал у Вокёза лек­цию об операции при грудной жабе. Лекция была очень добросо­вестная, но довольно скучная. К этим операциям лектор отнесся скептически. Затем он показал мне клинику и снялся со мной и своими сотрудниками во дворе больницы и на другой день прислал эту фотографию с надписью. Эта группа и сейчас висит, как память, в моём кабинете в факультетской клинике.¹¹⁾

Возвращаюсь к моему пребыванию в Берлине. Лекции Кроуса продолжалась два часа, он мне показался чрезмерно болтливым, в конце лекции он публично экзаменовал двух студентов. Они порази­ли меня после наших студентов своим джентльменским видом, отве­чали они неважно, очень смущались, но, в конце концов, он их про­пустил. Меня удивило, что и сам Кроус и его ассистенты в клини­ке всё время отрывались от служебной работы приёмом частных больных. В Берлине этот приработок имеет большое значение, ибо врачи получают очень небольшую зарплату. Даже в Терапевтическое Общество во время заседаний специальный служитель всё время вхо­дит с доской, на которой он пишет фамилии тех врачей, которых вызывают к телефону пациенты.

Гроссман за неделю успел мне много показать, кое-что я ку­пил для себя из книг и инструментов. Покупки в Берлине делать легче, чем в Париже, где всегда требуется наличный расчёт, а немцы легко верят в кредит и делают рассрочки платы.

В Москву я вернулся к началу весеннего семестра, насыщен­ный новыми впечатлениями и с большим подъёмом проработал до весны.

Весной 1927 года я пережил очень большое огорчение. Совер­шенно неожиданно и внезапно умер Гроссман. Он был очень способ­ным ассистентом и прекрасно работал над новым методом диагности­ки и терапии и интересовался эндокринопатиями. Мы его не счита­ли больным. Он был несколько гиперстеник. Я только заметил у него два симптома: во-первых, он боялся пополнеть и тщательно следил за своим весом, во-вторых, когда мы с ним ездили на трамвае, то он меня останавливал, чтобы я не бежал за вагоном, чтобы вскочить. «Не делайте этого», – говорил он. – «Немцы описали трамвайную груд­ную жабу». И, кроме того, он не любил входить в вагон, а стоял на площадке, где больше воздуха.

Как сейчас помню, в этот трагический вечер было заседание Московского Терапевтического Общества. Гроссман был секретарём и сидел со мною рядом за столом президиума. У меня была сильная мигрень, которой я в те времена и с молодости страдал очень час­то. Я выступил в этот вечер с небольшим докладом о жёлчных внут­ренних свищах при жёлчно-кишечной болезни. Гроссман всё беспо­коился, как я сделаю доклад с мигренью. Доклад прошёл благопо­лучно и даже после напряжения голова прошла, и я пошёл после за­седания в гости к брату художнику, который справлял свою сере­бряную свадьбу. Там мы с женой веселились до трёх часов утра, и когда я вернулся домой, то какой-то голос по телефону сообщает: «Уберите труп вашего ассистента Гроссмана, он пришёл после засе­дания к нам в гости, сел в кресло и умер». Я был ошеломлён этой неожиданностью. На другое утро я бросился с А.М. Касаткиным в морг, на вскрытие. Анатом вынул розовое сердце без особых изме­нений, может быть, с несколько суженными венечными сосудами. Тут я остро почувствовал тот конфликт, то несоответствие, которое существует между анатомией и функцией. Теперь таких примеров непрочности анатомического критерия я накопил достаточно и уже здесь, в феврале 1942 года, написал статью о новых путях в изуче­нии прогноза. Мы с большой грустью похоронили Гроссмана, и я сохра­нил о нём самую светлую память.

Смерть эту я почувствовал тогда очень остро, ибо так недав­но я с ним носился по Берлину, по клиникам и больницам и между делами забегали к Ашнеру, чтобы освежить себя пивом и подкрепить сосисками. Гроссман так хорошо знал все обычаи немцев и их сла­бости. Он знал, например, что если польстить простому кельнеру и назвать его «обер», то он в лепёшку разобьётся, чтобы вам уго­дить. Это чинопочитание с военным душком, буквально пронизывает немецкие тщеславные души. Гроссман сказал хозяину гостиницы, где я жил, что я профессор и его шеф, так этот хозяин называл меня «Geheimraht» т.е. тайный советник, хотя я никакого по­добного чина никогда не имел. Когда я уезжал в Москву, то он вышел на  вокзал меня проводить с маленьким сыном, который был в котелке – полная копия отца в уменьшенном виде, и также кла­нялся и приветствовал меня титулом.

В последние годы меня особенно интересует изучение предболезненных состояний и явлений малой функциональной патологии. Болезни не развиваются внезапно, как гром с ясного неба, а при внимательном наблюдении можно видеть некоторые, ещё неясные чер­ты будущего серьёзного страдания. Некоторые болезни только и мо­гут развиваться на специально подготовленной почве. Например, рак не растет из нормального эпителия. Последний может быть метаплазирован предшествующим раздражением. Раку бронха предшест­вует бронхит или повторные пневмонии или запыление и пр. Язве же­лудка предшествует длительный период функциональных расстройств отправлений желудка в смысле их усиления. Такие больные, до де­фекта, до эрозии страдают симптомом повышенной кислотности и двигательного беспокойства желудка. Современные методы функцио­нальной диагностики позволяют изучать эти ларвированные, скрытые состояния и открывают путь для наблюдений и построения методов предупредительного лечения. Эти мысли дополняют указанное мною и складывающееся у меня клиническое мировоззрение.

Переживая смерть Гроссмана, я ретроспективно вспоминал последние недели его работы в клинике, я вспоминал, что он перенёс большое личное волнение. Один из моих ассистентов уп­рекнул его в том, что он для своей работы хочет воспользоваться его методикой исследования секреторной функции желудка. Гросс­ман на это страшно обиделся и справедливо, ибо по методу этому работали и другие и он не являлся личной собственностью этого ассистента. Вспоминаю, что Гроссман пришёл ко мне вечером очень расстроенный, бледный и с обидой сказал, что его этот ассистент обвиняет в плагиате. Я его долго успокаивал, пошёл с ним погулять и проводил  его домой. Но я видел, что это обстоятель­ство вывело его из колеи, и приблизительно через неделю после этого произошел этот трагический конец. Это заставляет меня ещё раз убедиться, как велика роль психических влияний в этиологии болезни и как мы должны заботливо относиться друг к другу, что­бы устранять эти досадные мелочи жизни.

С 1924 года четыре года подряд я с семьёй ездил на лето в Крым на отдых. В 1924 и в 1925 годах мы ездили в Мисхор и жили там в пансионе на бывшей даче Токмакова. Там мы замечательно отдыхали, купались в море, гуляли и приобрели новых друзей – семью В.К. Хорошко и особенно М.А. Савенко. Последний был тогда ещё совсем молодой человек, но он меня пленил своей начитанностью и живостью. За табльдотом ¹²⁾ мы очень весело беседовали, устраивали экскурсии на Ай-Петри – всё это сейчас так приятно вспоминать. С М.А. Савенко и сейчас мы остались друзьями.

В 1926 и 1927 г.г. мы ездили в Судак и там прожили тоже с пользой. Эта восточная часть Крыма имеет своеобразную прелесть. В 1927 году из Судака я проехал пароходом в Одессу, на украин­ский съезд терапевтов. Я ездил с А.М. Касаткиным. Путешествие на пароходе было исключительно приятно, море было спокойное, и мы любовались великолепным ландшафтом Крыма. Съезд в Одессе был организован Бухштабом замечательно. Заседания происходили в ве­ликолепном здании театра. Мы жили в Лондонской гостинице в огром­ном номере в бельэтаже с балконом. Как только мы легли, я заметил, что затряслась люстра, сначала мы подумали, что это тан­цуют фокстрот, но когда второй раз сильнее качнуло, то Касаткин воскликнул: «Землетрясение». Мы вскочили с постелей, вышли на балкон и увидели, что многие жители Одессы уже расположились с кроватями спать на дворе.

Наши семьи были в Крыму, и мы на другой день узнали, что там землетрясение сопровождалось жертвами. Но скоро пришли от них успокоительные телеграммы, и мы благополучно окончили нашу рабо­ту на съезде. В то время на Украине блистал Плетнёв, а я занимал скромное место, хотя и был уже председателем Всесоюзного Общест­ва Терапевтов. Всё же я имел удовольствие войти в знакомство с украинскими терапевтами, особенно с Бухштабом, с которым я с тех пор нахожусь в дружеских отношениях. Там же был очень та­лантливый казанский профессор С.С. Зимницкий, который на прош­лом съезде в Москве произвёл очень хорошее впечатление своими докладами. Там, в Одессе, к сожалению, у меня с ним было послед­нее свидание, ибо осенью он внезапно умер от приступа грудной жабы.

Съезд этот меня нисколько не утомил, так как я с докла­дом не выступал и обратно, с большим комфортом, мы с А.М. Касат­киным вернулись в Москву. Помню, что он мне дорóгой читал вслух своего любимого писателя – Горького.

Я уже писал о том, что к этому времени у меня уже начались некоторые накопления материальных средств, после того, как всё было потеряно после революции. Особенно было неприятно, что наверх, в квартиру Н.А.¹³⁾, вселились нахальные и неприятные люди, которые портили жизнь всем жильцам нашего дома. Я стал думать о постройке новой квартиры. Однажды осенью 1926 года я встре­тил в трамвае художника Новожилова, который сказал мне, что он построил себе в Кунцеве ¹⁴⁾ мастерскую, и что рядом случайно продаётся маленький сруб (8 аршин на 8 аршин) с хорошим участком и пред­ложил мне его купить. Цене участка – 4000 рублей в рассрочку. Я знал с детства Кунцево, и мне захотелось в конце жизни пожить там, где мы начали московскую жизнь. Я на другой день поехал и сразу решил это место купить, хотя оно имело довольно непригляд­ный вид. И вот, с тех пор каждый год мы всё пристраиваем и улуч­шаем этот участок. Теперь там уже две удобные дачи со всеми служ­бами и прекрасным садом и огородами. Здесь, в Кунцеве, я мог спрятаться от московских мелких дел. Здесь я написал четыре выпуска моих лекций. Здесь писал и главы для учебника и многие более мелкие статьи и заметки. Здесь же, в Кунцеве, прошли первые месяцы и годы моего старшего внука Вадима,¹⁵⁾ и там же я остро пережи­вал многие его болезни и недомогания. Там же, в Кунцеве, мы справ­ляли в 1927 году нашу серебряную свадьбу. Там нас навещали доро­гие родные, друзья и знакомые, с которыми я провёл так много приятных часов.

Из многочисленных интересных моих встреч с людьми в 20-х годах, я хочу остановиться несколько подробнее на частых и запе­чатлевшихся в моей памяти очень приятно и прочно свиданиях с хи­рургом С.П. Фёдоровым.

Нужно сказать, что я в течение ряда лет, ещё со школьной скамьи получил впечатление о каком-то антагонистическом отноше­нии между хирургами и терапевтами. При своих частных неудачах хирурги часто обвиняли терапевтов в том, что они не дают им больных на операцию, что операции опаздывают из-за того, что терапев­ты пропускают ставить вóвремя показания и пр. С другой стороны, старые терапевты нередко совсем игнорируют во всех случаях хи­рургию и, благодаря их авторитету, случаи, требующие неотложной хирургической помощи, её не находят и  больные погибают. Я думаю, что не правы обе стороны. Нужно и тем и другим сбросить тогу величия и понять, что медицина – одна и в ней командующее место за­нимает человеческий разум со спокойным анализом всех наблюдавших­ся явлений и окружающей обстановки. В 1940 году в своей статье «Формирование научной медицины в России», я привожу следующие слова профессора Мудрова по поводу операций. Он говорит: «Опе­рация – молчащий упрёк нашему невежеству. Где не действует химия, там мы употребляем огонь и железо. Операции будут совершаться тем реже, к утешению человечества, чем пристальнее мы будем об­следовать ход раздражения натуры».

Правда, в то время хирургия стояла на довольно низком уров­не, и сам Мудров занимался хирургией, что тогда называлось рукодействием. Это дело он передал своему ассистенту, сказав: «Пора­ботайте руками, а я хочу заниматься головой».

В настоящее время слова эти звучат некоторым анахронизмом, при современных успехах хирургии. Однако, недавно один очень известный московский хирург поспорил со мной у постели больного по поводу одной дифференциальной диагностики опухоли живота. На основании всех фактов я думал о раке толстой кишки, а он ощупал живот и быстро сказал: «Максим Петрович, руки – выше головы – это почка».

У больного подтвердилась диагностика рака кишки, голова оказалась выше рук.

Я никак не думаю, что моя голова выше, мне кажется только, что эта фраза характерна для хирурга.

С.П. Фёдоров – хирург, до сих пор ещё не превзойденный ни­кем по технике, а главное, по его уму, объемлющему всю ме­дицину. Обратил он на себя моё внимание, когда я был студентам четвёртого курса, а он молодым ассистентом профессора Боброва. Бро­салась в глаза несколько фатоватая наружность, с большими закрученными вверх усами, но спокойными, ритмическими, красивыми движениями и общей изящной манерой держаться. Ближе я его увидел на работе, когда я стал ординатором и часто по соседству кон­сультировал с ним больных и присутствовал на операциях. Здесь я увидел не только большого мастера, но и талантливого врача. Во всякое время дня и ночи он никогда не отказывал от помощи моим больным.

Он особенно любил ночные, экстренные операции. Помню, как однажды ночью я ему позвонил по поводу желудочного кровотечения у одной кухарки, страдавшей язвой желудка. Я сейчас вижу, какой он бодрый приехал, с сигарой в зубах, быстро нало­жил соустие, и больная, бывшая почти без пульса, с 15% гемогло­бина, скоро поправилась.

На моих глазах росла его деятельность, и поднимался его ав­торитет. Он ездил каждый год за границу и привозил в Москву новости хирургической техники и диагностики. Он первый начал вводить методику эндоскопии и читал студентам доцентский курс цистоскопии. Он уже был готовым профессором, и Московский Уни­верситет сделал большую ошибку, не избрав его на кафедру Бобро­ва (вместо попавшего на неё И.К. Спижарного). Фёдоров принял предложение участвовать в конкурсе в Ленинграде в Военно-Меди­цинской Академии. Помню, что он повёз с собой больную, у которой я нашел в моче туберкулёзные палочки, и нами была поставлена диагностика туберкулёза почки.

На ней он прочитал в конференции Военно-Медицинской Ака­демии пробную лекцию, и её там же удачно соперировал. Всё прошло блестяще, и Фёдоров получил кафедру госпитальной хирургии Военно-Медицинской Академии, которую он занимал до самой смерти.

После этого Фёдоров ушёл из моего поля зрения. Я его уви­дел только на наших съездах, на общих заседаниях с хирургами. К его всегда фатоватой внешности прибавился блестящий генеральский мундир, который он очень красиво носил. В Петербурге он пошёл в гору по служебной карьере и скоро стал лейбхирургом и лечил наследника. Но с товарищами врачами оставался прежним простым и доступным и всегда внимательно выслушивал их мнение. Он не обладал ораторским красноречием, но голос его звучал на наших съездах всегда авторитетно, ибо его доклады всегда были обоснованы соответственным материалом, а выводы прости и разум­ны. Во время империалистической войны вышла его книга о жёлчно-кишечной болезни. Он приезжал в Москву, я с ним виделся на кон­сультации в лечебнице С.М. Руднева. Там же, я смотрел  его в ка­честве больного и ещё тогда нашёл у него цирроз печени. Он, как русская талантливая натура, рано начал пользоваться гепатотропными вредностями, любил покушать и выпить, при­чём употребление алкоголя было для него обычным по вечерам. Это не мешало ему целый день работать, много оперировать. Организм был у него крепкий. Он много курил и любил сигары. Он мне при­слал свою книгу, и я её прочитал с огромным интересом. Медицин­ские книги, обыкновенно, читаются с трудом, а в этой книге меня поразила и лёгкость языка, и талантливое изложение предмета, с охватом всей патологии и освещением механизмов, управляющих болезнью. Эта книга имела у врачей шумный успех.

О Фёдорове слышали, что он стал совсем придворным медиком и  даже   живёт в Ставке царя. В начале Советской власти прошёл слух, что Фёдоров арестован. Этим обстоятельством были взволнованы врачи и, говорят даже, что германские хирурги о нём хо­датайствовали. Н.А. Семашко, по слухам, за него хлопотал и вот, неожиданно С.П. появился в Москве. Вид у него был не       бра­вый, в валенках, с опущенными усами. В полувоенной форме пришёл он ко мне в Нащокинский переулок, и тут это время я с ним часто виделся и много беседовал. Он очень быстро оправился и удивительно как скоро и при новом режиме стал  в первый ряд. Он стал жить в Москве. Он посещал заседания Московского Терапевтического общества и скоро выступил в нём с несколькими докладами о язве желудка, о туберкулёзе почек. Доклады его очень заинтересовали Общество. Популярность его среди терапевтов была огромная, дока­зательством тому является то, что его, единственного хирурга, Об­щество избрало своим почётным членом. Этим было подчёркнуто его широкое знакомство с общей медициной, далеко выходящее за пределы только хирургического мастерства. Я убедился в своих частых бесе­дах с ним, что у него острый и глубокий ум. Мы задумали издавать с ним медицинскую газету, даже выпустили два номера. Но дело это оказалось очень сложным и от него пришлось отказаться. Чтобы соз­дать в России такую газету, как «La Presse Médicale», ¹⁶⁾ нужно иметь более солидную базу. Очень скоро Фёдоров стал в Москве первым консультантом и занял неоспоримое первое место. Он оперировал по больницам, военным госпиталям и в сохранивших­ся лечебницах. Вскоре стало выходить выпусками его второе обшир­ное сочинение по почечной хирургии. Эти выпуски написаны несколь­ко в другом стиле, по типу немецких Handbuch’ов, но тоже пред­ставляют ценность для врача терапевта, с прекрасным освещением патологии и патогенеза. Я всегда мечтал о том, что некоторые отделы, пограничные между внутренней медициной и хирургией, должны быть изложены совместно и хирургом и терапевтом. В моей преподавательской деятельности был хороший опыт успеха соеди­нённых лекций, которые я читал с профессорами Минцем, Солововым, Левитом. Не только студенты, но и врачи, и мы сами профессора, с удовольствием выслушивали обе точки зрения на один и тот же пред­мет. С Бурденко я тоже пробовал читать совместные лекции, но с ним это дело не пошло, зависело это, может быть, от слишком боль­шой самостоятельности его властной натуры.