Из харьковских впечатлений я забыл упомянуть о двух важных обстоятельствах: приезде из Петрозаводска сестры моей матери – Анюты, которую мы тогда называли Аннушкой, и которая впоследствии для всех нас стала близким и дорогим человеком. Она была почти девочка и тоже из далекой северной провинции стремилась к центру. Она была поразительно похожа на мою мать, только полнее её. Она недолго погостила у нас, занималась шитьём и искала себе работу. Долгое время она перебивалась, но, наконец, в качестве воспитательницы сына министра Гирса, уехала на несколько лет в Персию, в Тегеран. Оттуда она вернулась, когда мы уже жили в Москве, и вскоре она получила очень хорошее место управляющей прекрасным имением Рукавишникова под Петербургом нa Сиверской ⁴⁾, где она прожила до самой революции. В далънейшем с Сивсрской и этим местечком у нас связано очень много воспоминаний и дорогих впечатлений до самого конца её в нём работы, но к этому ещё придётся вернуться. Первые впечатления о ней у меня самые приятные. Я помню, что она была слишком молода для того, чтобы я считал её тетушкой, скорее она была как бы нашей старшей сестрой. Mы друг друга поддразнивали, и уже тогда, в то далёкое время, ещё до гимназии, когда она меня спрашивала – кем ты будешь? – я болтал, что буду зубным врачом, причём основанием, по моему мнению, было практическое соображение – вырву зyб, говорил я, – и получу рубль.

Другое событие – это поездка наша летом в Днепровско-Бугский лиман близь Николаева, в имение Милорадовича. Управляющим этим имением был Алексей Васильевич Скуба, друг наших родителей. Его жена, Серафима Терентьевна, была очень дружна со старшей сестрой Ниной и пригласила её гостить к себе на лето. Это было большое имение с конным заводом, полями и баштанами.

Так как младший брат Митя был болезненный мальчик, Нина решила нанять в деревне для нас комнату и нас, детей, с моей мамой отправили на лиман. Там мы с большой пользой для здоровья провели лето, купались в лимане, и я набрался массой впечатлений от привольной жизни в степи с красочной южной природой. Баштаны с арбузами и дынями, подсолнечные поля, ветряные мельницы, ловля рыбы, купанье, верховая езда на маленьких пони, прогулки и пикники – всё это держится до сих пор в укромных уголках моей памяти как сладкий сон, который, увы, наяву уже никогда не повторится. У меня сохранилось письмо, которое я писал оттуда папе в Харьков, оно мне кажется сейчас наивно глупым, но оно отражает детские впечатления и наполнено любовью ко всем членам нашей многочисленной семьи.

В то время коноводом в семье была Нина и она влияла своей любящей душой на всех нас. Она же с нами занималась по русскому языку и арифметике, и, несмотря на все соблазны летней природы, мы её слушались.

Я уже говорил, что наше воспитание и учение шло без особого плана, часто толчками, иногда и с паузами, нередко мы были предоставлены самим себе, ибо усмотреть за всей нашей ватагой, при скудных средствах семьи, было физически невозможно. Снаружи мы, может быть, были похожи на уличных мальчишек, но дурных качеств в нас не было. Мы нежно любили друг друга и на всю жизнь эта взаимная дружба и, как я впоследствии говорил, спайка, осталась у нас и перешла к нашим детям.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Мне было тринадцать лет, когда весной, после экзаменов, при переходе в четвёртый класс, я с братом Петром вдвоем одни выехали из Харькова в Москву. Ехали в третьем классе без большого количества вещей, путешествие это доставило нам большое удовольствие. Прежде всего, мы ехали одни и чувствовали себя самостоятельными и взрослыми, а кроме того манил к себе новый древний город с его интересными памятниками и достопримечательностями.

Дорога прошла благополучно, несмотря на то, что мой брат пошаливал, выбегал на станциях, и я волновался, что он где-нибудь останется. В Москве на Курском вокзале нас встретил отец, и Москва нас сразу оглушила своим шумом и звуками.

При выходе с вокзала на нас набросились целые толпы извозчиков в синих халатах, совали в руки металлические номера и предлагали свои услуги. С Курского вокзала отец нас повёз прямо на Брестский вокзал ¹⁾, чтобы ехать в Кунцево ²⁾, где в деревне Давыдково ³⁾ он снял дачу. В Москве у него квартиры ещё не было. Мостовые в Москве были повсюду булыжные, асфальт был только в Петровских линиях, резиновых шин не было, извозчиков было 30-40 тысяч, да кроме того, огромное количество ломовиков. Поэтому на улицах был такой шум, что невозможно было разговаривать, Другое, что тогда обратило на себя моё внимание, это большое количество трактиров с синими вывесками и белыми буквами, почти в каждом доме.

В Давыдкове это была собственно не дача, а деревенская изба на лужайке перед речкой Сетунь, крестьянки Пискуновой. В моём воображении это местечко представлялось прелестным. В соседнем имении барона Кнопа, Волынском, речка Сетунь была запружена плотиной, так что она была гораздо шире и полноводнее, чем теперь. Она живописно извивалась, и берега её были покрыты лесом вперемежку с лужайками. На реке было много белых и жёлтых кувшинок, было много купален, а мы с отцом купались в открытом месте. Кроме того, он взял на прокат в полное наше распоряжение лодку, таким образом мы целые дни проводили на реке. Сколько приятных часов мы там пережили! И удили рыбу, и купались с прыганьем в воду и ныряньем. И в этом спорте всегда первое место занимал брат Петя.

Отец любил устраивать с нами прогулки пешком по окрестным местам. Часто мы ходили в Волынское, откуда из беседки любовались видом на Москву с золотыми куполами её многочисленных церквей и Храма Спасителя ⁴⁾.

Отец рассказывал нам историю этого города, мы ходили с ним на Поклонную гору и в Кутузовскую избу, и всё это сопровождалось рассказами о Бородине, Наполеоне и проч.

Отец очень любил Кунцевский парк с его вековыми деревьями, оврагами и живописным берегом Москвы-реки. В то время это место было еще мало заселённое, я уже читал тогда "Накануне" Тургенева и это придавало ещё большую поэтичность этим местам. В дальнейшем мы ещё несколько лет подряд жили на даче в Давыдкове и постепенно погружались в дачную жизнь с её развлечениями, игрой в крокет, который тогда был в моде. Играли дети и взрослые, часто со спорами и даже ссорами.

Припоминаю одну нашу прогулку на Воробьевы горы ⁵⁾ из Давыдкова пешком, большой компанией. На Воробьевых горах было множество вишнёвых садов – это было любимое место москвичей. Там, в маленьких садиках на берегу Москвы-реки крестьяне ставили самовары, продавали молоко, яйца, вишни и за умеренную плату можно было устроить пикник. Мы бегали к реке и любовались панорамой Москвы. Там был ресторан Крынкина, в который приезжали любоваться Москвой не только москвичи, но и иностранцы. Но в то время нас ещё в ресторан не водили, да и дорого было для скромного бюджета нашей семьи. Помню, как во время этого пикника нас застала в поле страшная гроза (воробьиная ночь). Мы совершенно измокли и были очень напуганы страшным ударом грома, но какое удовольствие мы получили, когда пришлось ночевать у крестьян в деревне на сеновале и уже в ясное, чудное утро с восходом солнца вернулись в Давыдково на дачу. На всю жизнь остаются эти безвозвратные впечатления детства.

Лето пролетело быстро, и 16 августа мы должны были явиться на уроки в московскую гимназию. Отец определил нас в 3-ю гимназию, которая помещается на Лубянке в доме, в котором жил князь Пожарский.

Это был обширный двухэтажный особняк с большим двором и перед ним был тенистый сад. На улице, на ограде висел образ с лампадой, и была мемориальная доска с именем Пожарского. Директор гимназии Лукиан Осипович Лавровский, довольно приличный человек, умел внушить к себе уважение и расположение детей. Большинство учителей были чиновники, из которых некоторые злые, а другие добродушные. Из всех учителей выделялись двое: учитель физики и математики Минин и учитель словесности Шенрок.

В.П. Минин серьёзно и просто рассказывал нам о явлениях природы, у него была лекционная система, что приучало детей к вниманию и, хотя он не был строгим, у него всегда сидели тихо. Как-то он моего брата Петра позвал домой и на другой день брат в восторге рассказывал, что он его очень ласково принял и даже угостил красным вином. Такое обращение наших официальных начальников было совершенно необычно. В тот же год мой брат, тогда уже юный художник, написал его портрет.

Шенрок был очень странный человек. Помню, на первом уроке он нам показался очень комичным, и мы не могли удержаться от смеха, когда он громким голосом, с исступлённым видом рассказывал нам о Загоскине.

Он был известным биографом Гоголя и дал нам много интересных очерков по русской литературе. Он очень внимательно читал и разбирал наши сочинения, так что он, несомненно, внушил нам интерес и любовь к русскому слову. Самое неприятное впечатление оставили на меня Смирнов и Северов.

Смирнов преподавал историю и географию очень скучно, историю мы учили по краткому, тогда обязательному учебнику Иловайского, он требовал зубрежки мелких фактов, а общего представления жизни народов мы не получали. Рассказывал он скучно и монотонно, но отличался большой строгостью, любил поймать ученика и держать его в великом страхе и до сих пор я ещё иногда вижу его во сне, провалившего меня на экзамене.

Северов пользовался приемами шпиона и явно подлизывался к тем ученикам, родители которых занимали по тогдашним понятиям видное положение. В некоторых учениках он предчувствовал будущую высокую чиновную карьеру. Например, был у меня товарищ Тверской, у которого ещё мальчиком была осанка прокурора и, действительно, впоследствии он стал не только прокурором, но и Саратовским губернатором. Так Северов был к нему особенно снисходителен, зато придирался к нам, к пролетариям, даже с родителями революционерами.

Другие учителя были довольно безобидные и добросовестно выполняли скучную программу классической гимназии.

Учиться мне не было трудно, дома за меня не беспокоились, но мне мешала необыкновенная застенчивость, и для меня было истинным мучением выходить к доске и особенно отвечать на экзаменах. Эта робость мешала мне быть в числе первых, однако я благополучно переходил из класса в класс и в 1894 году окончил гимназию. В дипломе мою характеристику формулировали такой фразой: – успехи и прилежание равномерно направлены на все предметы гимназического курса – так что мои педагоги не отметили у меня особой избирательной склонности ни к какой науке.

Нужно сказать, что на развитие детей оказывают влияние не только родители и учителя, но не меньше действуют на них сами дети. Друг у друга они учатся и хорошему и дурному. В дальнейшей своей деятельности я убедился в этом и в клинической жизни. Ведь в клинике большая семья врачей (нередко до сорока человек) с разными индивидуальностями и тенденциями, с интересами, направленными в те или иные отделы нашего сложного знания. В результате этого один врач знает лучше лабораторию, другой – какой-либо инструментальный метод, третий больше работает с книгой и проявляет любовь к литературе. Таким образом, в таком коллективе легко получить сведения при встречах и разговорах по многим вопросам. Не говоря о том, что соревнование и стремление продвинуться вперед всегда активизирует эту работу.

В школе завязывается и первая дружба, которая также благотворно влияет на обе стороны человеческого духа – на чувства и на интеллект. Первая, самая нежная моя дружба относится к брату Пете, о чём я уже говорил. В нем проявились элементы одарённости и таланта, изобретательность в проделках, необыкновенная живость и весёлый нрав привлекали к нему товарищей и он всегда был окружён толпой мальчишек и друзей. Впоследствии успех этот распространился на него и со стороны прекрасного пола, девицы и барышни из всей нашей компании всегда предпочитали его нам и перед ним всегда пасовали, но никогда я на него не обижался. Скоро у меня появились и другие друзья. Первым был Ефимов. Он жил в пансионе-приюте Московского Дворянства, который помещался в доме Благородного Собрания (где теперь Дом Союзов) в переулке против электрической станции. Он был сын бедных помещиков Орловской губернии и его, как сироту, поместили в этот приют. Кормили в этом приюте неважно или аппетит у Ефимова был велик, но ещё с самого начала нашей дружбы я ему уступал половину своего завтрака.

Он в первые годы учился плохо и дважды оставался на второй год. Когда я с ним впервые встретился в четвёртом классе, он был второгодником, опомнился и учился хорошо. Он был совсем из другой среды и совершенно других, самых консервативных взглядов, что не помешало нашей дружбе. Его за солидность называли дедом, меня женой Ефимова. На воскресения его отпускали к нам, так как в Москве у него не было ни родных, ни знакомых. Так как он был старше нас и имел солидный вид, то он принял на себя роль ментора и поучал нас правилам жизни. В известной степени он своими трезвыми, практическими взглядами ослаблял мою наивность и идеализм. Он советовал мне – если ты не знаешь уроков, то перед гимназией заходи в часовню и помолись Богу, тогда учитель не вызовет.

Я помню, что мы часто забегали в часовню на Сухаревой башне ⁶⁾, чтобы помолиться перед уроками.

Ефимов сделался как бы членом нашей семьи, ездил к нам на дачу в Давыдково. Эти поездки мы часто совершали прямо после уроков. На Брестском вокзале нередко приходилось подолгу ждать поезда. Здесь мы наблюдали разные, запечатлевающиеся в моей памяти сцены. Например, отправка партии арестантов в специальной одежде, в кандалах, с бледными лицами, прощание их с родными и сочувствие народа и простых людей, совавших им разную снедь и медные деньги. На нас особое впечатление произвели политические. Эти были в своей одежде и их караульный вызывал криком – "политические, вперёд". На наши детские сердца, пережившие и обыск, и ссылку, и арест родителей, эти сцены производили очень тяжёлое впечатление и вызывали в душе протест и возмущение.

Один раз тот же брат Петя доставил мне на этом вокзале большое волнение. В то время мы увлекались рыбной ловлей, ловили на донку, для чего требовался на удочке груз. На перроне стоял товарный поезд, готовый к отправлению, с запломбированными вагонами. Эти пломбы Петя начал срезать перочинным ножиком и класть в карман, а мне было поручено стоять у кассы в очереди за билетами. Вдруг ко мне подбегает Ефимов и шепчет испуганным голосом: "Пётр арестован". Я бросаюсь его искать и, действительно вижу, что его жандарм повёл к начальнику станции. Но к счастью последний оказался очень добродушным, он объяснил, что пломба – это замок и что его поступок – это кража со взломом и когда Петя объяснил для чего ему нужны пломбы, начальник дал ему их целую горсть и, отпуская его, сказал, чтобы он больше этого не делал, и мы весёлые покатили на дачу.

Самым крупным событием нашей жизни гимназического периода было издание в 1891 году юбилейного иллюстрированного издания Лермонтова. К этому времени отец уже устроился заведующим издательством Кушнарёва и даже уговорил одного купца Прянишникова открыть книжный магазин. Этот магазин помещался в Петровских линиях, им заведовал отец и к себе в помощь взял нашу сестру Елену, которая уже кончала гимназию. Для нас появился новый интерес – из гимназии заходить в магазин и там рассматривать книжки, а иногда и полакомиться чаем с пирожками.

В этом же магазине, за шкафом, был написан молодым тогда художником Серовым замечательный портрет моей сестры Лёли.

К этому изданию Лермонтова отец готовился задолго. Он решил пригласить для участия в иллюстрациях всех лучших художников России. Он поехал в Петербург к Репину, в Москве обратился к Сурикову, Васнецову, Поленову. Последний направил его к молодой группе: к Серову, Коровину, Врубелю, Васнецову и очень скоро все эти художники стали близкими друзьями нашей семьи. Общение с художниками открыло перед нами новый мир. Так как братья мои давно рисовали, то ещё в Харькове, мы посещали выставки передвижников ⁷⁾, и имена многих художников нам были известны.